Мастер Чэнь - Этна
Я пишу о вине потому, что никогда не смогу завершить такую работу, она бесконечна; посмотрите на вот эту винную карту, Лена, — тут сто позиций, а в знаменитой на всю Италию «Энотеке национале», которая стала «Пинкьорри» — это вообще-то ресторан, — винная карта в четыре тысячи наименований. Как об этом всем написать?
Я пишу о вине потому, что на самом деле пишу вовсе не о нем. Мы описываем не само вино, а наши ощущения от него. Некто Фредерик Броше разбил дегустаторов на пары, предложив каждой паре одно и то же вино. И ни одна пара не написала одно и то же — а это были высочайшие профессионалы. Выход — формализация словаря, но против этого я бился смертным боем с неким Игорем Седовым, моим главным конкурентом там, в России, и даже, кажется, победил. Или же выход в том, чтобы признать: в увлеченной, восторженной человечности вся суть нашей профессии, и ошибок в ней не бывает. Это не просто неточная, а демонстративно неточная наука.
Я пишу о вине, дорогая Лена, потому, что оно помогает понять людей. Например, не надо никогда верить тем винам, которые очаровывают при дегустации. Такие ведь не сложно сделать. И слишком много работ создается в винном мире для того, чтобы соблазнить любой ценой, причем сразу, технологии эти всем профессионалам известны. Но лучшие — те, кто технологиям таким не следует. Вино, желающее соблазнить, — это манекенщица с застывшей мимикой. Гораздо сильнее привязывают неповторимость улыбки, чарующие, пусть даже неправильные черты лица.
Я пишу о вине потому, что оно — прикосновение к людям, которых уже нет. «В этих краях вино начали делать очень поздно, с 1100 года, этот факт задокументирован», — небрежно говорит мне очередной гид по очередным виноградникам. — «Нет, именно в этих краях, — затем уточняет он. — А вон там, за холмом, его делали еще до нашей эры».
Я пишу о вине потому, что оно сильнее завоевателей и разрушителей. Турецкие сорта карасакиз, эмир и богазкере — это всего лишь поменявшие имена наследники винограда Второго Рима. Камни Константинополя сухи и жестки под рукой, а сок сохранившейся в древней земле лозы полон огня жизни.
И это очень короткий ответ на ваш вопрос, Лена. Недавно у Орхана Памука спросили, зачем он пишет книги. Его ответы заняли несколько страниц, они стали его лекцией при вручении ему Нобелевской премии по литературе, совсем недавно.
— А если так, то не рассказывайте мне про это вино, — говорит она, прикасаясь губами к бокалу. — Я хочу, чтобы оно было моим, а не вашим.
И это значит, что я говорил не зря.
* * *Счастье долгим не бывает, его очень просто испортить; я вижу краем глаза какое-то движение наверху, там, где топчутся мои парни. Они опять засекли какую-то личность, которая обращала на меня слишком много внимания? Да-да-да, взяли ее, личность, под локти и пытаются куда-то оттащить.
Что это — похожий на клоуна парень в кепке, когда даже вечером жарко? Толстый такой парень со странными движениями…
Я быстро извиняюсь перед Леной и прыгаю через ступеньку вверх по лестнице.
— Синьоры, — говорю я своим ангелам-хранителям с предельной вежливостью (здесь Сицилия), — я вам чрезвычайно благодарен, но одна просьба. Не надо ничего делать вот с этим человеком. Даже если он начнет бить меня ногами. Более того, наверняка ведь начнет.
Они переглядываются и делают пару шагов назад. Хорошие ребята. И очень смущаются оттого, что их раскрыли.
Я поворачиваюсь и в упор смотрю в эти сверкающие яростью черные глаза.
— Джоззи, — говорю я, стараясь сделать голос уверенным и суровым, — я знал, что у меня большие неприятности. Но они начались не сегодня. Они начались, когда у наших ворот разбились те две машины. Помнишь, я тогда звонил тебе — не ранена ли ты? Спроси у Альфредо, в конце концов, что я здесь делаю, он не ответит, но следи за его глазами. Подумай насчет того, откуда взялись эти два телохранителя. Это нужно не только мне. Это нужно всем нам.
— А ужин с блондинкой в нашем любимом ресторане, куда я больше не приду… — начинает она. — Ну да, это и есть твоя большая неприятность, нужная всем нам, так?
— Мне дали на расследование три дня, — сказал я с печалью. — Осталось полтора. Дай мне эти полтора дня, не дерись и не делай никаких выводов до того. Хорошо?
— Драться не буду, — медленно и с угрозой говорит она.
Самое трудное — это набраться сил не приглашать ее к нам за столик. Так она ощутит, что на моей стороне правда.
А на самом деле если я ее туда приглашу, то это будет настоящий кошмар.
Я спускаюсь вниз, к Лене, которая ничего не заметила и рассматривает мигающую огнями черноту моря далеко внизу.
И она говорит: впервые в моей жизни я поеду скоро в Нью-Йорк, на книжную ярмарку, буду выступать, у нас группа, мы поем, там небоскребы. Но это если я выберусь отсюда без потерь. Сергей, у нас тут есть консул или человек, с которым можно поговорить о всяких неприятностях?
И я отвечаю: такой человек — я, я сделаю что угодно, чтобы неприятности исчезли. Я могу.
И вот теперь — уже всё, я это сказал, оно непоправимо, не переговорить, не переделать. Да и не хочется.
А что бы я делал, если бы… Да то же самое. Ребята, в конце концов, просто катались на мотоцикле по окрестностям, лежали на травке и известно чем занимались. Они что, виноваты, что вылетели на дорогу в ту самую секунду, когда вот эти…
Может, в чем-то и виноваты — не надо было прятаться и бежать. Но чтобы я рассказал америкосам всё, с именами и фактами — а как насчет ярмарки в Нью-Йорке? Чтобы вот эта девушка неизвестно за что попала в их поганые черные списки, которые в Штатах очень любят составлять? Это бывает так: Нью-Йорк под крылом, посадка, виза есть, а на границе тебя берут и заворачивают обратно в самолет. И объяснять почему — абсолютно не обязаны.
Да это все равно как если бы Александр Блок сдал Анну Ахматову жандармам, или как там тогда это называлось.
А что касается Ивана и Шуры — всё будет нормально с их таинственной российско-американской встречей. А если они меня не поймут, то…
То — полмиллиона евро. С такими деньгами могу и подождать, пока поймут.
А вы, мои дорогие друзья по той забытой войне, понимаете, что полмиллиона евро — эти три четверти миллиона долларов? То есть до миллиона-то… Не может быть.
* * *И остается только вопрос: а что реально тогда произошло, у трех сосен и позже, и почему исчез второй участник всей истории. Только разобраться с этим — и можно завершать дело.
В конце концов, дайте мне этого загадочного персонажа увидеть, услышать, хоть как-то убедиться в его существовании.
— Лена, что у вас там за история? — спросил я ее, когда мы, сытые и умиротворенные, шли по мощенной булыжником улице к дальнему краю Таормины. — Вы кого-то убили? Ограбили?
— Да нет же, — уверенно сказала она.
— А что — деньги?
— М-может быть, — пробормотала она, — если повезет, то только деньги. Давайте так: вы еще завтра-послезавтра будете здесь? Вот если за это время ничего не произойдет, то мне просто придется что-то делать.
— А если не делать?
— То кое-кого не выпустят так просто из этой страны.
— А, — сказал я уверенно. — Ну, с этим я разберусь.
Дальше — ни слова. Попробую сам выяснить, что это за «кое-кто».
Тут Таормина кончилась — обрывом за кромкой очередной балюстрады. Это главная площадь, старая-старая, с выходящими сюда дверями двух громадных соборов над широкими и плавно проседающими ступенями. И толпа, громадная толпа на площади.
Где-то здесь пробираются два моих охранника, а вот этот выкрашенный серебром клоун на подставке — кто он? Нет, это все-таки мужчина.
Вот так я останусь здесь со своим полумиллионом евро, подумал я, глядя на крашеного человека (он только что медленно поменял позу, к восторгам публики). С деньгами, но без Джоззи.
А не слишком ли хорошо она умеет переодеваться в странные костюмы и следить за мной так, что ее не видно до самого последнего момента, — мелькнула у меня мысль.
— Ой-ой, — сказала Лена. — Теперь я понимаю, зачем эта площадь.
За балюстрадой слева — морщинистая фольга моря под отсвечивающей луной; внизу, за балюстрадой — невидимые сейчас холмы, сверкающие огни деревень и городков. А над всем этим — вот она.
Монтебелло. Прекрасная гора. Ее видно и ночью, по огням взмывших ближе к кратеру деревень; идеальный, невообразимо громадный конус, закрывающий полнеба, но все-таки отстоящий от этого города, этой площади, этих людей достаточно далеко.
И — у самой вершины конуса — чуть мерцающее свечение, как угли в жаровне.
Этна.
Ну как же было упустить такой прекрасный момент!
— А вот там я живу, — как бы между прочим указал я пальцем на правый, северный склон вулкана. И постарался, чтобы мой голос не звучал слишком гордо.
Лена еле заметно поджала губы и постаралась не улыбаться.
