Алан Брэдли - Сорняк, обвивший сумку палача

Отец имел встревоженный вид. Он достал очки из кармана жилета и начал полировать их носовым платком. К счастью, тетушка Фелисити подоспела вовремя, чтобы вмешаться.

— Конечно, он не возражает, — сказала она. — Хэвиленд не из тех, кто может затаить зло, не так ли, Хэвви?

Словно во сне, отец оглянулся и заметил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Интересная погода.

Я тут же воспользовалась его секундным замешательством.

— Идите без меня, — заявила я. — Я просто хочу заглянуть посмотреть, как там Ниалла. И сразу же пойду домой.

Никто даже не пытался меня остановить.

Коттедж миссис Мюллет притулился в дальнем конце Сапожного переулка, узкой пыльной улочки, спускавшейся на юг от главной улицы и заканчивающейся ступеньками. Это было уютное местечко со штокрозами и рыжим котом, дремлющим на солнце. Ее муж Альф сидел на скамейке во дворе, вырезая свисток из ивы.

— Ну-ну, — сказал он, увидев меня у калитки, — чему мы обязаны столь поразительным великим удовольствием?

— Доброе утро, мистер Мюллет, — поздоровалась я, без усилий включая свои лучшие жеманные интонации. — Надеюсь, у вас все в порядке?

— Так себе… так себе, проблемы с пищеварением. То колотит, как кенгуру, либо горит, как Рим.

— Грустно это слышать, — сказала я на полном серьезе. Мы, де Люсы, не единственные жертвы кулинарного творчества миссис Мюллет.

— Вот, — произнес Альф, протягивая мне деревянный свисток. — Дунь в него. Посмотрим, как тебе это удастся.

Я взяла тонкий кусочек дерева и поднесла его к губам.

— Может, не стоит? — сказала я. — Не хочу разбудить Ниаллу.

— Ха! — ответил он. — Не бойся. Она ушла еще до солнца.

— Ушла?

Я изумилась. Куда она могла уйти?

— Куда? — спросила я.

— Одному богу известно. — Он пожал плечами. — Может, обратно на ферму «Голубятня», а может, и нет. Это все, что я знаю. Теперь давай-ка свистни.

Я дунула в свисток, издавший высокий резкий пронзительный звук.

— Великолепный звук, — сказала я, возвращая игрушку.

— Оставь себе, — ответил Альф. — Я сделал его для тебя. Думал, ты тут скоро объявишься.

— Потрясающе! — сказала я, потому что знала, этого от меня ожидают.

Возвращаясь в Букшоу, я размышляла, насколько похожа моя жизнь на жизни суетливых церковников из романов Энтони Троллопа, которые, казалось, проводили дни, снуя между монастырем и домом священника и между деревней и дворцом епископа, словно черные заводные жуки, носящиеся по зеленому лабиринту. Я познакомилась со «Смотрителем» во время одного из наших принудительных воскресных чтений и несколько недель спустя продолжила, пролистав по диагонали «Барсетширские башни».

Должна сознаться, что, поскольку в его произведениях не было героев моего возраста, мне не особенно понравился Троллоп. Большинство его ископаемых священников, например, откровенно вызывали у меня желание извергнуть наружу съеденные сосиски. Героиней, с которой я более всего отождествляла себя, была миссис Прауди, тираническая жена кроличьего епископа, знавшая, что она хочет и, большей частью, как это получить. Если бы миссис Прауди увлекалась ядами, она могла бы стать моей любимой героиней во всей литературе.

Хотя Троллоп точно не упоминал, у меня не было никаких сомнений, что миссис Прауди воспитывалась в доме с двумя старшими сестрами, обращавшимися с ней словно с грязью.

Почему Офелия и Дафна так меня презирают? Потому ли, что Харриет меня ненавидела, по их утверждениям? Действительно ли она, страдая от послеродовой депрессии, бросилась с горы в Тибете?

Короче говоря, вопрос заключался в следующем: это я ее убила?

Считает ли отец меня виновной в ее смерти?

Почему-то день утратил весь свой блеск, пока я угрюмо брела по тропинкам. Даже мысль об убийстве Руперта и его путаных последствиях мало подбадривала меня.

Я пару раз дунула в ивовый свисток, но он звучал, как кукушонок, выпавший из гнезда и горестно плачущий в поисках матери. Я сунула подарок на дно кармана и продолжила свой трудный путь.

Мне надо побыть одной — подумать.

Со стороны Малфордских ворот Букшоу всегда производит впечатление печали и заброшенности, как будто ему недостает жизненной силы. Но теперь, когда я шла под каштанами, что-то изменилось. Я сразу же уловила это. Несколько человек стояли на гравиевой площадке в переднем дворе, одним из них был отец, указывающий на крышу. Я бросилась бежать, я неслась по лужайке, как спринтер, выпятив грудь и работая кулаками, как поршнями.

Не следовало беспокоиться. Оказавшись ближе, я увидела, что это всего лишь тетушка Фелисити и Даффи, стоящие по один бок от отца, и Фели по другой.

Справа от Фели стоял Дитер. Я не могла поверить своим глазам!

Глаза Фели сверкали, волосы сияли на летнем солнце, и улыбка была поразительно идеальной. В серой юбке и канареечно-желтом свитере, с ниткой жемчуга Харриет вокруг шеи, она была не просто живой… она была ослепительной — эх, придушить бы ее.

— Раскин считал прямоугольные слезники[62] омерзительными, — рассказывал отец, — но он был весельчак, конечно же. Даже лучший британский известняк — не более чем бледное подобие мелкозернистого мрамора, который можно найти в Греции.

— Совершенно верно, сэр, — согласился Дитер. — Хотя разве это не ваш Чарльз Диккенс считал, что греки использовали мрамор только из-за его способности вбирать краску и цвет? Тем не менее стиль и материал ничего не значат, когда слезник помещают под портик. Это шутка архитектора, да?

Отец секунду обдумывал эти слова, потирая ладони за спиной и переводя глаза на фасад дома.

— Ей-богу! — сказал он наконец. — Кажется, вы кое-что обнаружили.

— А, Флавия, — произнесла тетушка Фелисити, заметив меня. — Подумай о дьяволе, и он появится. Я бы хотела сейчас заняться рисованием с твой помощью. Я обожаю живопись, но просто не выношу липкие тюбики и грязные лоскуты.

Даффи закатила глаза и начала медленно пятиться от сумасшедшей тетушки, думаю, опасаясь, что на нее тоже взвалят какую-нибудь работу. Я смягчилась в достаточной мере, чтобы задать ей один вопрос. Временами любопытство берет верх даже над гордостью.

— Что он тут делает? — прошептала я ей на ухо, легко качнув головой в сторону Дитера.

Разумеется, я уже знала, но это редкая возможность поговорить по-сестрински, без затаенной вражды.

— Тетушка Фелисити настояла. Сказала, он должен проводить нас до дома и остаться на чай. Думаю, она положила на него глаз, — добавила она с хриплым смешком.

Хотя я давно привыкла к преувеличениям Даффи, но должна признать, что на этот раз была шокирована.

— Ради Фели, — объяснила она.

Разумеется! Не удивительно, что отец упражняется в своем старомодном обаянии! На одну дочь меньше — значит, на треть меньше ртов, которые ему приходится кормить. Не то чтобы Фели так много ела — вовсе нет, но в сочетании с ежедневной дозой нахальства, с которой ему приходится мириться, вручить ее Дитеру стоило усилий.

Далее, подумала я, придет конец непомерным расходам на постоянное обновление серебряной амальгамы на зеркалах Букшоу. Фели помешана на зеркалах.

— И ваш отец… — Отец обращался к Дитеру.

Я так и знала! Он уже смазывает лыжи!

— …кажется, вы что-то говорили о книгах?

— Он издатель, сэр, — сказал Дитер. — «Шранц» Шранца и Маркеля. Вы могли о них не слышать, но они печатают книги в Германии…

— Конечно же! «Luxus Ausgaben Shrantz und Markel». Их Плиний — тот, что с гравюрами Дюрера, — просто замечательный.

— Пойдем, Флавия, — сказала тетушка Фелисити. — Ты знаешь, как утомительно заниматься живописью, когда темнеет.

На расстоянии я, должно быть, выглядела тонущим галеоном, когда с мольбертом тетушки Фелисити на плече, натянутым холстом под каждой мышкой, деревянной коробкой с красками и кистями в каждой руке я босыми ногами брела вброд по мелким водам декоративного озера к острову, на котором располагалась Причуда. Тетушка Фелисити двигалась в кильватере, неся трехногий стул. В твидовом костюме, мягкой шляпе и рабочем халате она напомнила мне виденные мной в «Сельской жизни» фотографии Уинстона Черчилля, время от времени баловавшегося живописью в Чартуэлле. Не хватало только сигары.

— Я годами мечтала восстановить южный фасад до состояния, в котором он был во времена дорогого дядюшки Тара, — прокричала она, как будто я находилась на другом краю земли.

— Ну-с, теперь, дорогуша, — сказала она, когда я наконец расставила художественные причиндалы так, чтобы ее устроило, — пришло время для спокойной беседы. Здесь по крайней мере нас никто не услышит, за исключением пчел и водяных крыс.

Я изумленно воззрилась на нее.