Полина Дашкова - Небо над бездной
– Конечно, помню. Поход в морг тогда подействовал сильно. Он опомнился, понял, как хрупка жизнь.
– Он был младше, а сейчас считает себя взрослым, зрелым мужчиной. И не может простить Тане ту шоковую терапию. Заявил, что выпивает исключительно потому, что ему до сих пор снятся трупы.
Марго дернула профессора за рукав, соскочила с колен и умчалась.
– Кажется, они вернулись, – профессор поднялся, – сегодня премьера в этом театре, Таня решила сходить посмотреть.
Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокие ботинки.
– Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, – пробормотала она.
Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки, принялся помогать ей.
– Ты одна? – удивленно спросил Михаил Владимирович.
– Будь добр, папа, принеси ножницы.
– Не надо, я уже распутал, – сказал Федор, стянул ботинок с ее ноги и принялся расшнуровывать второй.
– Спасибо, Феденька. Папа, ну что ты так смотришь? Да, я одна. После премьеры была вечеринка. Я пыталась увести Андрюшу домой. Бесполезно. А спектакль оказался не так уж плох. Современная фантазия на тему «Бесприданницы» Островского. Довольно забавно. На сцене, на заднем плане, постоянно маячили волжские бурлаки. Массовка, человек двадцать. Иногда они громко стонали и пели «Дубинушку». Я все думала, зачем они? Только отвлекают от основного действия. В финале эти несчастные наконец прояснились. Когда Карандышев выстрелил в Ларису, зазвучал «Интернационал», бурлаки разбежались по сцене, стали выкрикивать революционные лозунги и колотить купцов.
Марго запрыгнула к Тане на плечо и погладила ее лапой по щеке.
– Он хотя бы сказал, когда вернется? – спросил Михаил Владимирович.
– Он сказал, что уже взрослый и хватит относиться к нему как к младенцу. Она, эта Айрис, разумеется, играла Ларису. Играла замечательно. Она прима, очень талантливая и красивая. Луначарский покровительствует ей, лично присутствовал на премьере.
– Да, Андрюше с наркомом просвещения соперничать трудно, – тихо заметил Федор.
– Там не только нарком. Еще какие-то важные большевики, пара-тройка известных поэтов. Американец, очень богатый торгаш. Между прочим, и муж есть, режиссер.
– При чем здесь Андрюша?
– Андрюша бегает за папиросами. Айрис называет его Дрю. Папа, я не знаю, может, он должен переболеть этим? Ты ведь тоже в семнадцать лет влюбился в какую-то балерину.
– В танцовщицу из кафешантана. Однако я не пил и не бросал гимназию.
– Ну, значит, ты был лучше. Давай попробуем оставить его в покое.
– Ладно. Поговорим после. Федя завтра уезжает в Германию, он пришел попрощаться.
Чай пили молча. Таня быстро ушла спать.
– Что ты думаешь об этом странном человеке, Кобе? – спросил Михаил Владимирович, когда они остались вдвоем.
– Не вижу в нем ничего странного. Он тусклый, никакой. Троцкий – Цезарь, Бонапарт, надменный и тщеславный. Каменев, Зиновьев, Рыков – лукавые царедворцы, помешаны на интригах. Бухарин – шут, инфантильный неврастеник. Луначарский – Нерон, художественная натура, покровитель муз.
– Федя, по-моему, ты им всем льстишь, – профессор усмехнулся, – нет среди них императоров и царедворцев нет. Они всего лишь марионетки.
– И Ленин?
– Безусловно.
– Кто же кукловод?
– Не знаю, – профессор помолчал, размял папиросу, – стало быть, ты считаешь Кобу тусклым и никаким?
– Да, – Федор чиркнул спичкой, – правда, недавно он выдал интересный фортель. Мария Ильинична рассказала по секрету, будто Ленин просил у Сталина цианистый калий. И Сталин поделился с ней этим, просто поставил в известность.
– Мне она тоже поведала эту трогательную историю.
– Что вы думаете?
– Сталин солгал.
– Вы бы решились спросить Ленина прямо, обращался он к Сталину с такой просьбой или нет?
Михаил Владимирович глубоко затянулся, прикрыл глаза.
– Испуганная Маня взяла с меня клятву, что я никогда не заговорю об этом с ее братом. Я, конечно, мог бы пренебречь клятвой, но Ленин сразу потребует объяснений у сестры, прежде всего у нее. Получится семейная склока, и дело может закончиться очередным приступом.
– Вы уверены, что Сталин солгал?
– Уверен. Ленину не нужно обращаться к Кобе с просьбой о яде. Склянка с цианистым калием есть у Крупской. Во время одной из своих истерик она мне призналась, что всегда держит при себе яд, и даже показала, вытащила склянку из ящика письменного стола. Ленин знает, где хранится яд, и может взять в любую минуту. Но главное, Ленин очень хочет жить. Очень. Конечно, он хнычет, жалуется, но жажда жизни в нем огромная. Не удивлюсь, если произойдет чудо и он выкарабкается, выживет, вопреки всем прогнозам.
– Марии Ильиничне вы сказали, что Сталин лжет?
– Сказал. Но она меня не услышала. Вот в чем ужас. Любит брата, но не услышала.
– То есть как?
– Так. Выпучила глаза, поморгала и стала жаловаться на одышку и сердцебиение.
– Но почему?
– Видишь ли, они все так изолгались, что само понятие лжи для них больше не существует. Сталин солгал. Испуганная Маня давно уж не понимает значения этого глагола, словно он взят из другого языка. Они лгут публично, в газетах и с трибун. Лгут друг другу, и каждый самому себе. Вернуться в мир нормальных нравственных координат, где есть граница между правдой и ложью, для них все равно что рыбе выброситься на берег.
– А если он задумал убрать Старика и занять его место? – пробормотал Федор.
– Если задумал, сделает. Но убивать не станет. Слишком рискованно, а он осторожен, да и время пока не пришло. Он умеет ждать. Он самый сильный из них, именно потому, что тусклый и никакой. Надо очень много сил, чтобы среди них, вождей и гениев, дорвавшихся до власти, оставаться тусклым и никаким.
Профессор выпил остывший чай, достал из кармана сложенный вчетверо листок, бросил на стол, закурил вторую папиросу. Федор беспокойно ерзал на стуле и крутил сахарные щипцы. Он пытался угадать, где спит Таня, у себя или у Миши, в детской. Это волновало его значительно больше, чем зловещий треугольник: Ленин, Сталин, цианистый калий. Он отправился на кухню, поставил кипятить чайник, на цыпочках прошел по коридору, но все двери оказались плотно закрыты. Когда он вернулся в гостиную, профессор писал что-то на листке чернильным карандашом. Федор налил чай.
– Помнишь, я рассказывал тебе про Эрни? – спросил Михаил Владимирович, не поднимая головы, продолжая писать.
– Конечно. Доктор Эрнст фон Крафт, невропатолог, ваш давний приятель.
– Он сейчас преподает на медицинском факультете Берлинского университета. Кафедра нервных болезней. Ты сумеешь встретиться с ним?
– Попробую.
– Я написал письмо. Не обязательно везти с собой, тебя могут потихоньку обыскать в поезде, в гостинице. Прочитай и реши сам, стоит ли тащить это через границу. Можешь пересказать Эрни своими словами, память у тебя отличная. Вернешься, подробно расскажешь, что он тебе ответит.
Федору казалось, что он не сумеет сомкнуть глаз в эту ночь. Он растянулся на жестком тюфяке, смотрел в потолок, думал о Тане. Теперь он точно знал, что она спит в детской.
После волшебного вечера с оракулом, пифиями, Бокием, рыжим Валей, обваренной рукой пролетела долгая череда дней, пустых и бесследных, как мыльные пузыри. Он видел Таню мельком, ни разу наедине. Знал, как придавило ее известие о ранении мужа. Данилов словно нарочно подгадал дату. Федор без конца повторял про себя: «Подгадал, нарочно так устроил, чтобы ей сообщили, чтобы она мучилась».
Но, разумеется, Данилов ничего подгадать и устроить нарочно не мог. В него стрелял какой-то сумасшедший. Дуру Элизабет прислал к Тане вовсе не он, а Ося. Никто не виноват.
В сонной тишине квартиры было слышно, как заплакал Миша, как Таня встала, ходит босиком, что-то ласково говорит, наверное, взяла Мишу на руки.
«Вот сейчас успокоит, уложит, выскользнет в коридор. Несколько быстрых, легких шагов. Моя дверь приоткрыта», – то ли думал, то ли шептал он в горячую подушку.
Ему почудилось, что уже звучат ее шаги. Скрипнула половица, занавеска качнулась, все закружилось в темном вихре. Исчезло земное притяжение, растаяла тяжесть всех земных обязательств, земля с городами, грязью, кровью, вождями, убийцами, границами, с бело-золотой громадой храма Большого Вознесения, где венчались Таня с Даниловым, отступила далеко вниз, скрылась в мягком мареве ночных облаков. Никого, ничего не осталось. Никакая сила не могла разлучить их, оторвать друг от друга. Тела их переплел, слил воедино лунный свет, спеленал сизый бархат Млечного Пути.
Комната покойного Володи, в которой ночевал Федор, находилась рядом с детской. Кровать стояла у стены. Танина кушетка тоже была придвинута к стене вплотную. Федор спал, уткнувшись лбом в эту стену.
* * *Самолет, 2007
Петр Борисович устал, ослаб, он слишком болезненно воспринимал потоки ненависти, которые извергали на него анонимы из Интернета. Они, эти анонимы, ели его, и он, с его деньгами, связями, статусом, был перед ними беззащитен. Казалось бы – так просто: не влезай в Интернет, не читай. Но каждый раз, изнывая от стыда и брезгливости к самому себе, он влезал, читал с одной лишь надеждой: а вдруг напишут что-то хорошее? Ведь он занимался благотворительностью, жертвовал на детские дома, на строительство храмов. Неужели все впустую? Никто не помнит, не ценит его щедрость и доброту.
