Елена Михалкова - Черный пудель, рыжий кот, или Свадьба с препятствиями

– Давай-давай, – подбодрил Илюшин. – Считай, что ты у исповедника. Колись.

– Никого, – буркнул Олег.

– Тайны есть у всех.

«Да какие это тайны! – с легким раздражением отозвался про себя Олег. – Так, секретики мелкие».

– Мелкие, – выдавил он.

– Например? Почему, скажем, твой дядя такой нервный последнее время?

Олег пожал плечами.

– Светлана.

– Что – Светлана? – терпеливо осведомился Илюшин.

– Бросила. Грустит. Любил.

«Григория бросила очередная любовь всей его жизни, – расшифровал Илюшин. – Вот он и ходит смурной».

– А остальные? – строго спросил он.

Олег сдержанно помотал головой.

«Не знаю ничего, богом клянусь!» – перевел Макар.

– Брось!

Сысоев остановился и укоризненно взглянул на Илюшина сверху вниз.

– Зря! – выговорил он. – Я бы это!

«Напрасно ты, Макар, мне не доверяешь! Будь у меня хоть какие-то сведения, я бы непременно их тебе сообщил».

Красноречием Олег никогда не отличался. Он хотел бы объяснить этому парню, что есть вещи, о которых думать нельзя, потому что когда не думаешь, их как будто нет. И это не побег от реальности и не попытка спрятать голову в бетон. Он знал, что его невеста не убивала старуху. Из этого, несомненно, следовало, что ее убил кто-то из своих, и Олег привел Макара Илюшина к себе в дом, чтобы тот нашел преступника. Но в самой глубине души Олег был уверен, что Макар, как фокусник из кармана, вынет расклад, при котором не будет виноватых.

Не то чтобы Олег остро восхищался Илюшиным. Сысоев вообще не понимал, с кем имеет дело. Просто в нем сильна была детская вера в заклинание его матери: само рассосется. И чем тяжелее была ситуация, тем глубже верил Олег, что плохое рассосется, если очень напряженно и внимательно смотреть в сторону хорошего.

При всей абсурдности этого подхода он на удивление часто себя оправдывал.

Но объяснить всего этого Илюшину Олег был просто не в состоянии. Он и себе не смог бы.

Макар шел все медленнее, и в конце концов Сысоев тоже был вынужден остановиться.

– А где ты сам был после девяти двадцати?

– Тут, – махнул рукой Олег. «Дома».

– Тебя видел кто-нибудь в следующие сорок минут? И зачем ты вообще смылся?

– Друг позвонил, ему помощь нужна была, – спокойно сказал Олег, внезапно проявляя склонность к предложениям, состоящим больше чем из одного слова. – Обсуждали дело одно.

– Ясно. Пошли.

Олег снова двинулся вперед. Дом был разделен пополам длинным узким коридором, и так получилось, что, задержавшись, Илюшин оказался за спиной Сысоева. Олег направлялся к лестнице на чердак, подозревая, что сестра может скрываться там.

Макар подался перед, словно желая опередить его, и громко крикнул:

– Рита!

Рука его нырнула в задний карман Олеговых джинсов и молниеносно извлекла сотовый телефон. Весь фокус не занял и одной секунды.

– Во рявкнул, – упрекнул Олег.

– Ты еще Бабкина не слышал, – без тени смущения сказал Илюшин, быстро проглядывая на ходу записную книжку на телефоне. – Тот однажды в зоопарке чихнул, и в пятом вольере медведица разродилась.

– Бывает! – флегматично отозвался Сысоев. – Что такого.

– Ну, она не была беременна. А за исключением этого все в порядке.

Олегу потребовалось обернуться, чтобы посмотреть на лицо Илюшина.

– Это там не Рита? – быстро спросил Макар.

И стоило Сысоеву сделать движение в указанном направлении, как телефон вернулся в его карман.

– Нет, не Рита, – удивленно сказал Олег, покосившись на Макара. – Это портрет. Дед мой.

– Показалось, значит. Похожи очень.

Олег сделал еще несколько шагов и на секунду задержался перед бездарно намалеванной картиной. На полотне белобрысый тракторист с лихим чубом похлопывал рукой трактор по крупу и и победно ухмылялся. С Ритой Сысоевой он имел не больше сходства, чем еж с пингвином.

– Отдохнул бы, – посоветовал Олег. «Мать, кажется, как раз борщ сварила, – скрывалось за этим предложением. – Может, пообедаешь? А то вон худой какой. И чушь всякую несешь».

Он с жалостью взглянул на худощавого взъерошенного Илюшина.

– Завтра, все завтра, – невпопад согласился Макар, утвердив Олега в мысли, что парень перетрудился.

Парень как раз обдумывал, зачем Олег ему соврал. Ни входящих, ни исходящих с девяти двадцати до десяти пятнадцати в списках вызовов не значилось.

– Докладываю, шеф! – Бабкин был бодр, свеж и даже как будто успел загореть за прошедший день. – Старуха Пудовкина оставила в наследство домик с палисадником и четырьмя сотками земли. Но расположен он, как и сысоевский, за чертой города. Оценивается… Ну, тысяч в триста, может.

– Что это за цены такие? – озадачился Илюшин.

– Нормальные цены, а ты чего хотел. Тут средняя зарплата восемь штук. Дом без газа, участок малюсенький. Аккуратный, правда. Цветы, петрушка, брокколи…

– Брокколи?

– Капуста такая.

– Я знаю, что такое брокколи! Старушка выращивала у себя брокколи?

– А ты полагал, она питается кровью младенцев и мясом девственниц?

– Могла, – хмыкнул Илюшин. – Но брокколи все равно не дает мне покоя. Разве что Елизавета Архиповна свихнулась на здоровом образе жизни. А по ней и не скажешь! Нет, шустрая старушка, но меньше всего похожа на травоядное.

Бабкин рассмеялся и похлопал напарника по спине.

От этого хлопка Макар чуть не свалился со спинки скамьи.

Скамья была в парке, а парк был на берегу реки, сразу за обшарпанной городской больницей. Правда, личности, которые бродили по затененным дорожкам, менее всего походили на больных. Проводив парочку крепких скуластых рож хмурым взглядом, Бабкин даже подумал, что не мешало бы им иметь поменьше здоровья.

– Ты чего таращишься, будто руки-ноги людям переломать хочешь?

Предположение Илюшина было удивительно близко к истине.

– Шатаются тут всякие… – пробормотал Бабкин. – Над скамейками непотребство учиняют.

Что правда, то правда. Илюшин не просто так притулился на спинке, аки голубь. От сиденья ни этой, ни прочих скамеек в парке не осталось ничего, кроме хищно торчащих зубастых обломков. Словно скамейка только поджидала доверчивую жертву, чтобы отхряпать ей пятую точку.

Сам Бабкин прислонился к стволу кряжистой липы и лениво потягивал пиво из банки.

– С брокколи ты неожиданно попал в цель.

– В каком смысле?

– Сейчас объясню. – Бабкин смял банку в кулаке и присел на корточки. – Она эту чертову капусту выращивала не для себя.

– А для кого? Для гусениц?

– Для пуделя, – ухмыльнулся Сергей.

Макар уставился на него так, что он ухмыльнулся еще шире.

– Ты сказал «пуделя»? – недоверчиво переспросил Илюшин.

– Нет, я сказал «коалы». Конечно, я сказал «пуделя»! У меня все в порядке с дикцией.

– Ты уже вторую банку приканчиваешь. На твоем месте я бы не был так уверен, – пробормотал Макар. – Погоди, дай мне подумать самому!

Он притих. Бабкин с тихим злорадством наблюдал за ним.

– Она похоронила пуделя под капустой? – предположил Илюшин.

– Мимо. Что за странная идея!

– Нормальная идея. От этой бешеной барабульки всего можно было ожидать. Ладно, нет так нет. У нее был пудель, который гадил только в брокколи?

– Деградируешь, – упрекнул Бабкин. – Шавлов съедает твои блестящие мозги.

– Это Сысоевы их съедают. Высасывают через трубочку для коктейля. – Макар снова задумался. – Ну не кормила же она пуделя капустой брокколи!

Сергей хлопнул в ладоши:

– Наконец-то! Третья попытка, и то еле-еле.

– Правда, она кормила пуделя капустой брокколи? – ужаснулся Илюшин. – И Гринпис промолчал? И зоозащитники не стояли у нее под окнами с плакатами? Черт побери, ни одно живое существо не заслуживает того, чтобы его кормили брокколи! А пудель меньше всего! У моей бабушки был пудель, я знаю, что говорю.

– Не было у тебя бабушки, не выдумывай. Ты вылупился из яйца.

Человек, который вылупился из яйца, спрыгнул со скамейки, расшвырял ногой окурки и расположился на траве.

– Зато теперь я понял, за что убили Пудовкину! За жестокость, переходящую в садизм. Нашелся добрый человек, всадил гнома ей в череп. Осталось выяснить, кто был в курсе насильственного кормления пуделей капустой.

– Да весь город был в курсе! – расслабленно сказал Бабкин. – И с гномом ты погорячился.

Елизавета Архиповна терпеть не могла животных. Забравшихся в палисадник кошек метко окатывала ледяной водой. «Спасибо, что не кипятком!» – благодарили понятливые кошки, удирая во весь дух. Собак гоняла швабрами с несвойственной ее возрасту прытью. По воробьям палила из духового ружья. Голубей, ангельских птиц, и вовсе ненавидела.

Про ангельских птиц заявила ее знакомая, такая же с виду благостная старушенция, разве что слегка выжившая из ума и делавшая все, чтобы привести к этому же знаменателю и окружающих. (При этом Алла Игнатьевна излучала лишь добро, свет и радость. Отчего они вызывали у близких гнев, боль и состояние, близкое к аффекту, объяснить не мог никто.)