Джорджо Щербаненко - Предатели по призванию
– Куда же она все-таки делась, эта мескалина?
– Ульрико ее припрятал, но я так и не дознался – где, он все твердил, что ничего не знает, и я тогда... потерял терпение.
Что тут странного, дело житейское: потерял человек терпение и пустил другого на мясо! Дука уставился в пол, чтобы не видеть это чудовище; к счастью, вошел полицейский с кофе и граппой, а другой полицейский, желая поправить самочувствие ближнего, обслужил гражданина Клаудио Вальтрагу – ведь до приговора никто не имеет права называть его убийцей.
– Пусть допивает свой кофе, – сказал Дука, не поднимая взгляда, – и уведите его в камеру – с глаз долой.
– Хорошо, доктор Ламберти, – сказал Маскаранти.
Когда полицейский увел гражданина Клаудио Вальтрагу, Дука оторвал наконец глаза от пола и сказал Маскаранти:
– Вот и кончено, пойду-ка я домой. – Он закурил отечественную сигарету: кто не переходит на заграничные – тот настоящий мужчина. – Если Ульрико присвоил упаковки, значит, он передал их своей старой подруге Розе Гавони. Эти болваны не догадались ее потрясти. Съездите вы к этой женщине, я выхожу из игры.
– Она в больнице, в шоке, – сообщил Маскаранти. – Это после того, как ей пришлось опознавать Ульрико Брамбиллу.
Еще бы, тут кто хочешь заработает шок.
– Как только сможет говорить – допросите: чтобы отомстить за своего Ульрико, она все выложит.
Они вышли из кабинета с забытой в углу шваброй и отправились наверх, к Карруа, застав его за сочинением отчета.
– Ну что?
– Маскаранти все запротоколировал, он сам тебе расскажет, – заявил Дука. – А я закончил и иду домой.
– Улов у нас богатый, – заметил Карруа. – Все главы крупных фирм.
– Берегись, как бы эти киты сеть тебе не попортили.
– Все, что можно, мне ты уже попортил. – Неистовый сардинец взглянул на него с искренней злобой.
А неистовый эмильянец Дука Ламберти, напротив, широко ему улыбнулся.
– Ну, раз так, моя миссия окончена. Там еще непонятная история с наркотиками, но ее пускай уж доводит Маскаранти. Я пошел.
– Погоди-ка. Я тебе еще не сказал, что ты молодчина. С твоей помощью раскрыта самая крупная преступная организация на всем Севере.
– Это ты молодчина, что доверил дело такому, как я. Умеешь угадывать в людях таланты.
– Присядь, я хочу с тобой поговорить, и не остри, пожалуйста.
– Благодарю, садиться не буду, я уж с этой скотиной насиделся.
– Так вот, я хотел сказать тебе, что ты молодчина.
– Это я уже слышал.
– Не перебивай, Дука, а то взорвусь. – Когда Карруа говорит так тихо, его почему-то трогает. – Ты молодчина, и я могу предложить тебе перейти к нам в штат.
– Спасибо, работа мне нравится.
Интересно, какое жалованье ему положат? Сто сорок тысяч, должно быть – по особой рекомендации Карруа; а ежели какой бандит выстрелит ему в глаза, то за государственный счет его направят в школу для слепых, а потом выучат на телефониста, ведь в квестуре уже, кажется, был один слепой телефонист из полицейских?
– Я знал, что ты так ответишь, – сказал Карруа. – Но на сто сорок тысяч в месяц ты не сможешь содержать сестру и племянницу.
Смотри-ка, в самую точку попал, именно сто сорок тысяч, пожалуй, можно и в гадалки идти.
– И что же?
– А то, что я бы лучше попробовал восстановить тебя в Ассоциации, – сообщил Карруа. – Но только не тем способом, какой предлагал тебе тот тип... как уж его? Что-то среднее между содой и солью.
– Сильвано Сольвере. – Дука уже не улыбался.
– Да, Сильвано Сольвере обещал, что восстановит тебя в Ассоциации, а я на сто процентов обещать этого не могу, только могу сказать, что если ты мне напишешь заявление, несколько строчек, то, возможно, через месяц сможешь открыть частный кабинет, и я приду к тебе на осмотр, потому что...
– Не морочь голову, какое заявление? – Он нахмурился.
– Нечего корчить рожу, как у бешеной собаки! – завопил Карруа и больше уже не снижал тона. – Я все равно договорю до конца, даже если мне потом придется делать уколы против бешенства.
– Я весь внимание.
– Заявление примерно следующего содержания: я, Дука Ламберти, отсидел три года за то, что в качестве лечащего врача ввел своей пациентке иркодин и тем самым с целью эвтаназии ускорил ее смерть. Заявляю, что несмотря на гуманные побуждения, я совершил ошибку. Эвтаназия является совершенно недопустимой практикой, и смерть любого индивидуума должна происходить естественным путем, не зависящим от воли другого человека. Кроме обязанности помогать каждому пациенту всеми имеющимися средствами, врач призван до последнего поддерживать в нем надежду. Признавая свое заблуждение, даю слово, что подобное никогда впредь не повторится, и прошу восстановить меня в Ассоциации врачей – и так далее, и тому подобное.
– Да, – сказал он.
– Что значит – да? Ты напишешь такое заявление? Тогда вон машинка, садись и печатай, об остальном я позабочусь.
– Да – значит, что я подумаю.
Карруа явно хотел снова разразиться криком, но почему-то изменил свое намерение.
– По-моему, думать тут нечего. Впрочем, думай. Но только побыстрее. Профессор, который вызвался мне помочь, пробудет в Милане всего несколько дней.
– Хорошо, буду думать побыстрее. Я могу идти? – ледяным тоном спросил он.
– Да, синьор, можете идти! – рявкнул Карруа.
Он вышел из квестуры, на углу улицы Джардини остановился выкурить отечественную сигарету и успокоиться. Это оказалось легко, потому что Милан в эти дни слишком красив, даже вроде и на Милан не похож: такой чистый, прозрачный воздух, будто в Швейцарских Альпах, – должно быть, произошло какое-то атмосферное недоразумение; выкурив сигарету, он пошел дальше, на площади Кавур завернул под портик, в большой книжный магазин, где, кажется, собраны все книги на свете. Он часто заглядывал в этот магазин: ему нравился молодой хозяин ужасно интеллигентного вида и девушка-продавщица, высокая и тоже очень интеллигентная. Оба были на месте, и оба ему улыбнулись.
– Простите, – обратился он к молодому человеку, – нет ли у вас собрания сочинений Галилео Галилея под редакцией Себастьяно Тимпанаро?
– Издание тридцать шестого года? Думаю, есть.
Молодой человек тут же отправил девушку на поиски, и через две минуты красивые тома в пергаментном переплете с золотым тиснением лежали перед ним – все, ну абсолютно все сочинения Галилео Галилея. Давно, в студенческие годы, Дука видел такие в доме у приятеля.
– Я сделаю особую скидку – только для вас, – сказал молодой человек.
– Я не собираюсь их покупать, – ответил Дука.
Ему бы очень хотелось купить и прочитать все тома до последней страницы, но это желание он удовлетворит уже в другой жизни, в этой – нет, пожалуй, не успеет. Он начал листать первый том, ища указатель.
Молодой человек улыбнулся:
– Если хотите, можете взять их на несколько дней.
– Спасибо, я уже нашел. – Да, вот оно: том первый, страница 1041 – Отречение. Он повернулся к молодому человеку: – Извините за беспокойство, не могу ли я на несколько минут воспользоваться пишущей машинкой и... если можно; листок бумаги.
– Машинка вон, а вот бумага, она фирменная, ничего?
– Не имеет значения, спасибо.
В глубине зала стоял маленький столик с пишущей машинкой – это был их алтарь, их кафедра, и они любезно предоставили ее в распоряжение Дуки. Он сел, вставил листок с красивым грифом «Книжная лавка Кавура» и под ним отстучал: «Отречение, копия, стр. 1041 Полного собрания сочинений Галилео Галилея, том I». Потом закурил еще одну отечественную сигарету и стал перепечатывать текст.
"Я, Галилео, сын покойного Винченцо Галилея из Флоренции, семидесяти лет от роду, явившись лично в суд и преклонив колена перед вами, высокопреосвященнейшие и достопочтеннейшие кардиналы, генеральные инквизиторы по ереси всего христианского мира, имея перед глазами святое Евангелие, на которое возлагаю руки, клянусь, что всегда верил, верю ныне и с помощью Божьей и впредь буду верить во все чего держится, что проповедует и чему учит святая католическая и апостольская церковь. После того, то, как предписанием Святой службы мне было официально приказано, что я должен совершенно отказаться от ложного мнения, будто Солнце есть центр мира и не движется, а Земля не есть центр и движется, и что нельзя держаться, защищать и преподавать каким бы то ни было образом, ни устно, ни письменно, названной ложной доктрины; и после того, как мне было объявлено, что названная доктрина противоречит Священному писанию, я написал и напечатал книгу, в которой трактую об этой самой доктрине, осужденной в прошлом, и с большой убедительностью привожу аргументы в ее пользу, не давая никакого решения, – поэтому Святая служба сочла меня сильно заподозренным в ереси, то есть в том, что я держался и верил, будто Солнце есть центр мира и недвижимо, а Земля не есть центр и движется. Посему, желая изгладить из головы у ваших высокопреосвященств и каждого верующего христианина это сильное подозрение, по справедливости питаемое ко мне, я с чистым сердцем и непритворной верой отрекаюсь, хулю и проклинаю вышеназванные заблуждения и ереси и вообще все и вся заблуждения, ереси и секты, противные святой церкви, и клянусь, что впредь никогда не буду высказывать и утверждать вещей, из-за которых можно было бы питать ко мне подобное подозрение: если же я узнаю какого-нибудь еретика или заподозренного в ереси, то донесу на него в эту Святую службу, или же инквизитору, либо ординарию той местности, где буду находиться"[8]. Бедняжка в семьдесят лет не только отрекся, но и обязался шпионить и доносить на таких же еретиков, как он сам! Как много для жизни можно почерпнуть из истории! Двумя пальцами, но очень быстро он закончил печатать текст отречения: "Я, Галилео Галилей, отрекся, присягнул и покаялся во всем вышеизложенном; с верой в истину прилагаю собственноручно расписку в отречении моем, по зачтении оного слово в слово (еще и зачитывать пришлось!) в Риме, в монастыре Святой Марии над Минервой сего дня 22 июня 1633".
