Фридрих Незнанский - По закону «Триады»
Голованов изучал распечатки бухгалтерии фирмы Мальцева — об этом просил Меркулов, и хотя Голованов был убежден в тщетности такого занятия, но все равно больше делать было нечего. Плетнев пил минеральную воду, сидя на подоконнике скучал. Филипп Агеев дремал за своим рабочим столом, положив голову на руки.
— Странно, — сказал вдруг Сева.
— Что именно? — спросил Филя, не открывая глаз.
Плетнев тоже посмотрел вопросительно.
— Мальцев жертвовал деньги на благотворительность, уходил от налогов.
— Обычное дело, — сказал Плетнев.
— Обычное-то обычное, да не совсем. Суммы какие-то просто смехотворные. Так на налогах не сэкономишь. Год назад он жертвовал гораздо больше.
— Значит, дела у него последнее время шли не очень, — предположил Агеев.
— Тогда зачем вообще это было делать? Из того, что я вижу, складывается только одно впечатление. Он кому-то что-то доказывал, демонстрировал, причем явно не налоговой полиции.
— Каким-то рэкетирам?
— Едва ли, — задумчиво сказал Голованов. — Пожалуй, стоит посоветоваться с Меркуловым.
— Его же нельзя беспокоить, — напомнил Плетнев.
— Боюсь, время пришло.
Ирина
Ирина сидела на диване возле магнитофона и слушала найденную пленку. Она практически ничего не понимала и была так сосредоточена, что не слышала, как хлопнула входная дверь. В комнату вошла Катя с пакетом. Ирина заметила ее, только когда та подошла вплотную, вздрогнула.
— Уф, Катька, нельзя так людей пугать!
Выключила магнитофон.
— Привет! — наигранно весело сказала Катя. — Решила заскочить посмотреть, как ты тут подоконники грызешь. Вот, — она приподняла пакет, — в супермаркет забежала.
В пакете были фрукты, йогурт, блинчики, пельмени.
— Да была я сегодня в магазине.
— Н-да? И где же продукты?
— Турецкому отправила.
— Понятно. Ничего, лишним не будет. Что от мужа слышно?
— Аты разве телевизор не смотришь? Он сбежал сегодня утром.
— Как?! — Катя села рядом.
— Шутка.
— Нашла случай пошутить… Что адвокат?
— А что адвокат? Звонит, отчитывается, но, в общем, ничего нового.
Обе замолчали. Катя почувствовала себя лишней: похоже, Ирина ей не рада и помощи от нее не ждет. Но она все-таки попыталась как-то наладить контакт. Спросила беззаботным голосом:
— А что это ты слушала, когда я вошла? — кивнула на магнитофон. — Голос как будто знакомый…
— Нашла вот у Турецкого — спрятано было… Не знаю, вдруг это как-то поможет?
Ирина включила запись. Катя вслушалась в голоса. Вдруг энергично закивала.
— Знаю, знаю! Точно. Вот этот — министр, забыла фамилию… Макаков… Нет, Максаков!
— Максаков?
— Ты где живешь, Ирка? Министр такой есть, по ящику часто выступает…
— А второй?
— Второго не знаю… Подожди! Ты думаешь, это какая-то улика? Против кого? — Катя немедленно увлеклась. — Против этого второго? Максаков-то большая шишка…
— Не знаю.
— Ты бы передала пленку адвокату, пусть он послушает и спросит у Александра.
— Может, и передам, — кивнула Ирина. — Или сама у него спрошу. И вообще, не говори об этом никому, ладно?
— Хорошо, — вздохнула Катя и пошла к двери, остановилась. — Послушай, а может, ко мне пока переберешься? Страшно ведь одной, а?
Ирина вспомнила настоятельные просьбы мужа уехать из дома. Что они все, сговорились, что ли?! А кто в лавке останется? И она сказала решительно, хотя совсем неискренне:
— Мне не страшно. И потом, я уверена, со дня на день он уже вернется.
Катя ушла, пряча улыбку. Черт разберет этих Турецких. Только-только вроде бы разругались насмерть, и вот поди ж ты…
Турецкий
Турецкий сидел на корточках, прислонившись к стене, и с тоской поглядывал на высокий забор. Арестанты были на прогулке, но Александра Борисовича свежий воздух не радовал.
Дни идут. Из тюрьмы он ничего не может сделать. И не может никому довериться. А от его бездействия там, на воле, возможно, пострадают невинные люди.
Неподалеку Степан интенсивно отжимался.
— Физкультура, да? — вяло поинтересовался Турецкий.
— Я к воле готовлюсь. Тебе-то что?
— Физкультура — это зло, — сказал Турецкий.
— Как это? — удивился Степан.
— Да очень просто. Взять, например, бег. Бегущий напрягается, потеет, громко дышит и выглядит неопрятно, даже если он в форме. А идущий практически всегда элегантен. Никакого особенного надрыва и напряжения, просто переставляешь ноги в любом направлении и наблюдаешь окружающее. Опять-таки регулярные прогулки не только положительно влияют на организм, но еще и провоцируют умственную деятельность. Идешь себе, идешь, и вдруг в голову начинают проникать всевозможные мысли. А мысли — это всегда хорошо.
Степан наконец понял, что над ним просто издеваются.
— Да пошел ты…
Через некоторое время Степан не выдержал и подошел снова.
— А ты, значит, моцион игнорируешь? И даже не ходишь, не то что не бегаешь… Некачественно себя ведешь, мент. Неизвестно, сколько еще сидеть, надо форму поддерживать.
Вдруг рядом оказался Рама.
— Не мешай, он побег планирует.
Степан засмеялся. Рама сделал ему знак глазами. Степан остался недоволен, но все-таки подчинился — отошел. Рама присел рядышком с Турецким.
— Как жизнь, корешок? Не говори, сам все знаю — солнышко светит, но не греет.
Турецкий молчал.
— Знаешь, почему меня Рамой кличут? Потому, что у меня все есть: хочешь бухло, хочешь «снежку» или гашику… Услуги тоже оказываем: малява на волю или дружку позвонить…
— Спасибо. Денег нет.
Рама пожал плечами:
— Ну, если заведутся деньжата и охота появится, знаешь, что делать.
Рама оставил Турецкого и двинулся к Кульку. Кулек медленно брел по двору, курил. Рама пристроился рядом. Они ловко обменялись маленькими сверточками: Кулек Раме — деньги, Рама Кульку — таблетки.
— Колеса новые, особо забористые.
Кулек довольно ухмылялся.
Турецкий встал, подошел к Степану.
— Можешь весточку передать, когда выйдешь отсюда?
— Мочь-то я могу, да только что за интерес?
— А если я тебя попрошу о более серьезном одолжении?
Степан округлил глаза:
— Ну, мент, ты даешь! Наглеешь не по дням, а по часам. А впрочем, интересно, говори.
— Я хочу, чтобы ты съездил ко мне домой.
— Зачем?
— Слушай и не перебивай…
Вернувшись в камеру, Кардан и Степан вернулись к прерванной шахматной партии. Турецкий лег подремать.
Кулек на своих нарах проглотил таблетку, запил из чекушки водкой, откинулся на спину: готовился ловить кайф. Глаза его начали постепенно становиться бешеными, и через минуту он забился в конвульсиях, что-то нечленораздельно выкрикивая. Похоже, у него были галлюцинации. Кулек соскочил с нар, заметался по камере, влез на стол, расшвырял шахматные фигуры, схватил доску, рубанул ею воздух — ему явно мерещились какие-то монстры… Но вместо воображаемых монстров на пути доски оказался Степан. Еще мгновение, и Кулек рубанул бы его по голове…
Турецкий сбил Степана в сторону. Потом скрутил Кулька и хорошенько приложил его головой об стол. Кулек потерял сознание.
Степан не успел даже как следует испугаться, сидел на полу, растерянно хлопал глазами. Кардан хмурился, среди сокамерников пронесся ропот неодобрения — Турецкий нарушил соглашение.
Турецкий протянул руку Степану, чтобы помочь встать. Степан, опомнившись, подскочил как ужаленный, схватил Турецкого за грудки:
— Кто тебя просил?! Я тебя просил?! Мне такие жертвы не нужны, понял?! Иди в задницу со своим героизмом!
Последние слова Степана заглушил лязг засова и грохот открывающейся двери. Вошел веснушчатый контролер. Несколько зэков тут же загородили Кулька, лежавшего в отключке.
Турецкий отцепил от себя пальцы Степана.
— Лосев, на выход.
— Слышишь, в задницу! — кричал Степан Турецкому.
— Лосев, твою мать! В суд собирайся!
Пять часов спустя Турецкий сидел на своих нарах и вертел кубик Рубика. Вокруг него был уже абсолютный вакуум: сокамерники демонстративно его не замечали. Кардан, Кулек (он уже пришел в себя) и еще несколько арестантов о чем-то беседовали в закутке Кардана. Очевидно, речь шла о Турецком, но никто не оборачивался в его сторону.
Открылась дверь, и в камере появился Степан. Он улыбался и с порога закричал:
— Свободен!
По камере прокатился гул одобрения. Степан пошел к своим нарам — собирать вещи. Сокамерники подходили, поздравляли, хлопали по плечам, жали руки. Степан возбужденно выкрикивал:
— Шесть месяцев дали! А я уже! Я даже пересидел, получается, несколько дней… Свобода, братва! — Он сваливал в сумку последние вещи. — Свобода это, как же это… щас… — он посмотрел в потолок: — осознанная необходимость, вот!
