Барбара Гордон - Польский детектив
Вот и Анджей. Я понял, что не могу уйти отсюда, не узнав, какие планы на будущее строит этот молодой человек под влиянием столь уважаемого им директора.
— Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? — спросил я напрямик.
— Когда я выйду, у меня будет свидетельство об окончании техникума. И неплохо бы, если бы меня взяли в армию. Я хочу поступить в Военно-техническую академию. Меня интересуют реактивные двигатели, ракеты. Вообще высокие скорости. А таких, как я, туда берут?
Я ответил уклончиво, чтобы он не думал, что дорога его будет усыпана розами:
— Не знаю. Многое зависит от тебя. В армии и служба, и работа — дело ответственное. Сумасброды там не нужны. Но знаешь что? Твой отец сказал мне, что хотел бы взять тебя к себе и что он будет хлопотать о досрочном освобождении тебя из колонии.
Он хмуро буркнул:
— А зачем? Тут не курорт, ясное дело. Но мне нужна железная дисциплина, иначе я сразу распущусь. У папаши и Мариолки своя жизнь, на кой черт я им нужен? Пока была жива мать, я был для них игрушкой — ей назло. Но теперь матери нет, игры кончились.
Не знаю, правильно ли я поступил, посвящая Анджея в планы его отца. Но я считал, что рано или поздно он и так обо всем узнает. Так пусть у него будет время обдумать ситуацию.
— Ты не совсем прав. Наверняка не знаешь, что у тебя есть сводная сестра. Агнешке семь лет, она дочь твоего отца и тети Вожены. С самого рождения она воспитывается в детском доме, мать от нее отказалась. Твой отец хочет взять Агнешку к себе. Он думает, что вы будете воспитываться вместе, вы же брат и сестра. Твой отец хочет иметь детей.
— О, ч-черт!.. — вскрикнул он и остановился как вкопанный, потрясенный моим сообщением. — Ну и стерва эта Вожена! Конечно, она на такое способна. Я всегда ее терпеть не мог. И что же, эта Агнешка даже не знает, что у нее есть родственники?
Я кивнул. Мне было очень интересно, как он отреагирует. Он склонил голову набок — совсем как Иоланта. Я проследил за его взглядом. Он смотрел в глубину темной, густо заросшей аллеи, которая осталась у нас за спиной. Далекое светлое пятно в конце ее казалось киноэкраном. На нем — разноцветная, веселая картинка: мальчишки, играющие в мяч в ярких лучах солнца.
Анджей нахмурил брови. О чем он думал? Огорчала ли его перспектива разлуки с ребятами, среди которых он уже нашел себе друзей? А может, он думал, как это получилось, что и эти мальчишки, и он, и Агнешка лишились семьи?
Он сердито буркнул:
— Чтоб она провалилась, такая жизнь. Почему я все время должен расхлебывать кашу, которую заварили взрослые? Скажите мне, пан капитан, почему? Ну, если все так, как вы говорите, то, понятное дело, все мои планы к черту. Кто-то же должен заняться этой сопливкой. Не Мариолка и не мой отец, конечно. Они бы ее воспитали, не дай господи!»
15
Я устала читать. Поэтому с удовольствием начала рассматривать следующую подборку — она гораздо тоньше предыдущих. В ней собрано то, что осталось от протоколов допросов остальных полусвидетелей-полуподозреваемых после того, как Хмура вырезал фрагменты, уже известные мне по главам «Откуда взялся цианистый калий на когтях Йоги» и «Симпатии и антипатии кота Йоги».
Я бегло просматриваю эти страницы и убеждаюсь, что тут нет ничего интересного. То, что важно и как-то по-новому освещает уже известные обстоятельства дела, Хмура подчеркнул красным карандашом, облегчив мне работу. Обрывки протоколов сложены беспорядочно, я не вижу в этом ни системы, ни какой-то цели — ни по датам, ни по тому, кто дает показания.
Сверху лежит то, что осталось от допроса домработницы супругов Барсов, гражданки Катажины Налепы.
Осталось от него немного. Во всяком случае, можно узнать, что Катажина Налепа родилась в деревне Казимеровка 59 лет назад, что она вдова. До войны работала у одной знаменитой актрисы, но та, как уехала в сентябре тридцать девятого со своим покровителем, или, как Катажина его называла, «ихним другом из правительства», так больше и не вернулась. Это не отбило у Катажины Налепы охоту вращаться в артистических кругах. Наоборот. Унаследовав оставшуюся от актрисы квартиру со всей мебелью и добром, она организовала там во время войны нечто вроде пансионата, а официально это называлось «частная столовая с домашними обедами». Она давала кров и пропитание многим коллегам своей бывшей хозяйки, а если кто был без гроша за душой, кормила в кредит. Сегодня она была бы богатой дамой, ведь дела все-таки шли неплохо, но все это хозяйство сгорело во время восстания. А ее как раз первого августа понесло на другой конец города, в Волю, где один знакомый заколол поросенка и обещал ей недорого уступить хороший кусок. Так что домой она уже не вернулась, и даже сбережения ее, которые в железной коробке были подвешены в трубе на веревке, пропали. Весь дом сгорел и рухнул. Катажина считала это исключительной подлостью судьбы, а в образе этой судьбы выступала, по ее мнению, бывшая хозяйка. Ведь это от нее получила Катажина все, что имела, так кто же другой мог и отнять? Сглазила — из мести. Видно, донес ей кто-то там, за границей, что Каська в ее шляпе с пером и лисьей перелине по воскресеньям в костел ходит и в первом ряду садится, чтобы видели все, с кем она раньше на черной лестнице сплетничала, какие туалеты были у актерки…
Думаю, что Хмура со всей знаменитой стоической терпеливостью выслушал Касины откровения только затем, чтобы в самом конце узнать, за что Катажина Налепа ненавидит Божену Норскую.
Правда, к Иоланте Катажина относилась хорошо. Вот что она говорила:
«Пани Иоланта — простой была человек. Приходила ко мне на кухню, смотрела, что я делаю, и все дивилась, как это ладно у меня получается. Говорила, что сама не умеет хозяйство вести. Жалко мне ее было. Уж такая была бестолковая, ну — ни рыба ни мясо. К примеру сказать, как мука из прорости. Извиняюсь, пан капитан знает, что это такое? Галушки из нее сделаешь — тянутся, как резина. Пирог испечешь — что твоя подошва, тьфу. Ну, а они ее завсегда дурой выставляли. Только она за дверь — тут же шу-шу-шу да хи-хи-хи. Сколько раз сама слышала. В тот вечер она тоже ко мне пришла. Я ей крепкого чаю заварила, такого, какой она любила. Села она за кухонный стол и так долго сахар размешивала, что я уж думала, она дырку в стакане провертит. А на руке у нее, смотрю, блестит что-то. „Красивая, — говорю, — у вас браслетка. Я в этом разбираюсь, моя довоенная хозяйка любила разными побрякушками обвешаться, как рождественская елка“. Пани Иоланта протянула мне руку, чтобы я поглядела как следует. Веточки ландышей там были, хитро придумано: стебельки серебряные, листочки зелеными камушками выложены, а цветочки из бриллиантиков, и все держится на широком золотом двойном обруче. „Ого, — говорю, — чудная вещь и дорогая, видать…“ Засмеялась она, да странно так засмеялась, будто плакать ей, а не смеяться хотелось. И говорит: „Эх, милая пани Кася, если бы это было настоящее… Фальшивое. Подделка, понимаете?“ Чего уж тут не понять. Я когда после войны денежки на старость копила, то одно, то другое покупала, и приходилось смотреть как следует, чтобы медь да стекляшки не подсунули. А все мне казалось, что я где-то такую же браслетку видела… И вспомнила! Вот и говорю: „Видать, мода такая пошла теперь, потому что точь-в-точь такая браслетка есть у нашей хозяйки, у пани Барс, значит“. — „А вы откуда об этом знаете?“ — спрашивает пани Иоланта. Отвечаю: „Я как-то вошла в ее спальню, чтобы убраться там. А она сидит перед зеркалом и примеряет, да только там не одна браслетка была, а больше: и бусы, и сережки. Как увидела меня, сразу сняла и в ящик туалетного столика швырнула. И давай на меня кричать: „Катажина, не видишь, что я одеваюсь? Стучать надо, когда входишь!“ Тоже мне, барыня важная…“ А пани Иоланта слушала, слушала, да вдруг вся и побелела, будто стенка. „Плохо вам, — говорю. — Видать, лишнего выпили. Сейчас капель дам“. Она только головой покачала, что, мол, ничего не надо, и выскочила из кухни, будто гнался за ней кто.»
Этот фрагмент показаний Катажины Хмура обвел красной чертой. Другой отрывок касался отношения Катажины к ее хозяйке, он заинтересовал Хмуру, а значит, и меня тоже.
«Пани Барс? Какая там она пани! Я настоящих дам видела, знаю, умею даму от дамочки отличить. Один раз ей педикюрша нечаянно палец порезала, так эта „дама“ таз с водой, в которой ноги мочила, на голову бедной девушке опрокинула. Потом бедняжка у меня на кухне сушилась и горькими слезами плакала. Ни одна настоящая дама так бы не сделала. А уж как мой хозяин, пан Барс, с ней мучается! Ведь из-за всякого пустяка она ему скандалы устраивает. И зачем ему было жениться? Так нам было хорошо и спокойно вдвоем, хозяин да я. Все, бывало, сделаю, приготовлю, все вовремя, как надо. И всегда говорил, что больше уже не женится. По-настоящему-то он только первую жену любил. Бывало, поставит перед собой ее фотографию и смотрит, смотрит… Красивая была женщина, только в войну в концлагере здоровье потеряла и недолго потом жила, бедняжка. А вторая, грех жаловаться, вежливая была, да и не встревала в хозяйство. Первое дело, что и не разбиралась ни в чем, телятины от говядины не умела отличить, а второе, времени у нее не было, она только сигала с одного собрания на другое. Все ничего, вот только если бы еще „товарищем“ меня не звала! „Товарищ, можете подавать обед“. Какой я ей товарищ?! Я с ней гусей не пасла. Ну, и учила меня день и ночь, что Маркса надо читать, а когда кто звонил по телефону, то надо было пана Барса звать „товарищем“: Я ей на это, что лучше бы она мне где-нибудь „Прокаженную“ нашла, была у меня эта книжка, от первой еще довоенной хозяйки осталась, и всю войну я эту книжку читала. Только сгорела она, когда восстание было. Вот это была книга! Другой такой на свете нет. Она мне говорит, что я несознательная пролетариатка. А я ей: „Какая там несознательная, вдова же“. Только один раз вот так и поругались с ней. А с „товарищем“ что вышло. От постоянных ее поручений все у меня в голове перепуталось, аж язык стал заплетаться. Позвонил кто-то, а я и говорю: „Мой товарищ хозяин ушел, будет только к обеду“. Так мне потом запретили к телефону подходить… Ну, разошлись они, мой хозяин и его товарищ жена. И сколько лет мы одни жили. Пан Барс говаривал: „И что бы я без тебя делал, Кася? Кроме тебя, никто мне не нужен на всем белом свете. А как умру, все тебе оставлю. Мой дом — это твой дом до самой смерти“. Да что там, мужик он и есть мужик. Окрутила его эта потаскушка, вот и все. Вот тебе и все обещания. Я ее терпеть не могу, стерву такую, прямо в ложке воды бы утопила! И вместе с котищем этим, который на нее был похож…»
