Наталия Швец - Мой друг работает в милиции
— Однако ты забыл о звонке таинственного Клофеса. Давай считать, кто был в ложе. Прежде всего, Кривулина. Затем двое одинаково одетых мужчин. Потом так называемый Клофес и, если верить ему, еще одна неизвестная женщина. Сколько же человек находилось в ложе?
— Получается — пять.
— А между тем ложа рассчитана на четвертых, и в ней было, как мы сами убедились, всего четыре стула. Значит, один человек простоял весь сеанс на ногах? Абсурд!
Дробов кивнул головой:
— Согласен. Абсурд. Я думал над этой «арифметикой» и пришел к выводу, что либо никакого Клофеса в кино не было, звонок же его вызван заранее продуманной попыткой запутать следствие, либо Клофес был в кино, но второй женщины в ложе не было, она придумана, опять-таки для того, чтобы направить следствие по ложному следу.
— Но есть, мне кажется, еще одно решение этой простой на первый взгляд задачки. Как говорит Надя, здесь слишком много неизвестных. Давай забудем о звонке Клофеса. Будем исходить из тех данных, которые нам в той или иной степени известны. Итак, ложа четырехместная. В ней находились Кривулина, двое вышедших мужчин. Итого — три человека. Кто же был четвертый? Думал об этом?
— Конечно. Им мог быть Клофес, им могла быть женщина, о которой говорил Клофес, и, наконец, четвертого могло вообще не быть. Никто не мешал преступникам приобрести все четыре билета, а находиться в ложе втроем.
— Значит, допускаешь, что четвертого могло и не быть на этом сеансе? Теперь спросим себя, кто же был третьим?
— Не понимаю. В ложе находились жертва и два преступника. Два плюс один — три. Один известен, два неизвестных. Итак, одно уравнение с двумя неизвестными. Наша задача установить, кто был второй и третий.
— Недоумение понятно, если исходить из того, что преступников было двое, точнее, если быть убежденным, что из ложи вышли два человека. Такая уверенность подсказана нам Надей и Денисовым. Но ведь каждый из них видел только одного вышедшего из ложи. Разве ты не заметил, что после сегодняшнего эксперимента их показания противоречат первоначальным выводам. Понимаешь, о чем я говорю?
— Не совсем…
— Ну как же. Показывая сейчас на одного и того же человека, один называет его стариком, другой — молодым человеком. Разве это не противоречивые показания?
— Ты об этом? Но при чем здесь… Постой, постой! — прервал себя Дробов. — Ты считаешь, что… ты думаешь…
— Да, я считаю, я думаю, — не дал ему договорить Дорофеев, — что Денисов и Кузьмина видели одного и того же человека. Не было в ложе двух преступников, убийца был один. Отсюда и неправдоподобное совпадение в их одежде и возрасте. Преступник был наедине с жертвой — один на один!
— Допустимо, вполне допустимо… Преступник мог заранее купить все четыре билета в эту злосчастную ложу и обеспечить нужную ему обстановку — никаких свидетелей! Если бы удалось найти Клофеса и убедиться, что он действительно был в ложе…
— Найти вашего мифического старика будет нелегко. Об убийце у нас все же имеются кое-какие данные: приблизительный возраст, одежда, конфетная обертка, о которой нельзя забывать, а об этом таинственном Клофесе — ничегошеньки. Найти в многомиллионном городе человека по голосу, услышанному однажды по телефону, — работенка для нас не безнадежная, но трудная, а главное, она не укладывается ни в какие сроки. Можно обнаружить его завтра, а можно и через год.
— Напрасно думаешь, Иван Сергеевич, что он не оставил никаких следов. Возможно, что он изменил голос, выдумал себе имя и фамилию, но… но след он все же оставил. Я жду один звонок, и этот звонок может многое изменить. Подождем до утра…
Куприянов дает объяснения
Прежде чем оказаться в кабинете Дробова, Куприянов прождал вызова не менее часа. «Изучают протоколы обыска, — подумал Куприянов. — Бобики желторотые!»
В действительности же Дробов в это время «распиливал» Мохова.
— Вы что же, даже не осмотрели карманы его болоньи? — ледяным тоном спрашивал Дробов.
— Осматривал, Василий Андреич. Искал перчатки… сунул руку в один карман, в другой — ничего нет… пусто…
— Пусто? То есть как это пусто?! Вам, очевидно, лень было вывернуть карманы? Может быть, вы забыли соответствующие инструкции. Спросили бы у практикантов, которые помогали вам производить обыск. Вам было лень, а вот следователь Дорофеев не поленился и вывернул их. Вывернул и обнаружил в глубине забившийся в шов крохотный бумажный катышок. А катышок этот — не что иное, как обрывок билета в кино «Антей» на пятое сентября. И хотя место на обрывке не сохранилось, но сохранились часы сеанса. Куприянов был пятого сентября на том самом сеансе, когда была убита Кривулина. Вы понимаете, черт подери, значение такой находки?!
Мохов, бледный, пристыженный, стоял держа руки по швам, не находя слов в оправдание.
— Молчите?! — накалялся Дробов. — Не мудрено. Говорить вам нечего! Постыдный факт! Имейте в виду, он будет предметом особого разбирательства.
Мохов продолжал молчать.
— Прикажите Куприянову войти!
Куприянов вошел в кабинет Дробова уверенной походкой, лицо его не выдавало тревоги. Он был убежден, что вызов в милицию не имеет никакого отношения к ОБХСС.
— Садитесь, Григорий Матвеич, — пригласил Дробов. — Хочу задать вам несколько вопросов.
— Прежде скажите, в чем меня обвиняют? — ощетинился Куприянов. Придя к убеждению, что его пребывание в милиции не связано с ОБХСС, он решил не обороняться, а наступать. — По закону вы обязаны сначала предъявить обвинение, а потом уже допрашивать.
— Совершенно правильно, Григорий Матвеич. — Дробов заставил себя улыбнуться. — Приятно, когда граждане знают не только свои права, но и чужие обязанности. Поэтому ставлю вас в известность, что в настоящее время вы ни в чем не обвиняетесь.
— Тогда почему же вы меня допрашиваете?
— Я вас не допрашиваю, я не следователь, а старший инспектор уголовного розыска. Наш разговор является продолжением вчерашнего опроса, произведенного товарищем Моховым во время обыска. Хочу получить от вас некоторые дополнительные объяснения.
— От меня?
— Именно от вас, Григорий Матвеич.
— Так я уже все сказал.
— Необходимо кое-что уточнить. Постарайтесь припомнить, как вы провели вечер третьего сентября.
— С какого часа вы считаете вечер?
— Допустим, с девятнадцати часов.
— Значит, как провел вечер третьего с семи часов?
— Совершенно верно. Как можно подробнее.
Куприянов наморщил лоб. На его лице Дробов по-прежнему не улавливал испуга. «Этот, видать, не «сявка», придется попотеть», — подумал он.
— В семь вечера я был дома, — сказал, подумав, Куприянов.
— И больше уже не выходили из дома?
— Выходил… За сигаретами.
— Купили сигареты и вернулись домой?
Куприянов бросил быстрый взгляд на Дробова:
— Заскочил по дороге в «Гастроном».
— Что вы там купили?
— Купил банку скумбрии в томате… потом бутылку… пол-литра, значит, водки…
— Вы хотели сказать — бутылку коньяку?
— А хотя бы и коньяку? Зарплата мне позволяет! — вызывающе сказал Куприянов.
— Разумеется, позволяет. Ну а потом?
— Потом вернулся домой.
— А потом?
— Что «потом»?
— Вернулись домой с бутылкой коньяку, с закуской, а дальше? Выпили в одиночку, закусили скумбрией и легли спать? Так, что ли?
Куприянов отвел глаза в сторону:
— Зачем же спать. Так рано я не ложусь. Зашел один человек, посидели немного, телек посмотрели, то да сё, за разговорами и не заметили, как пару часов пробежало.
— Скажите, у Кривулиной был знакомый по фамилии Клофес?
— Не слыхал про такого.
— А про Марка Даниловича слышали?
— Тоже не слыхал.
— Скажите, покойная Кривулина любила выпить?
— Пьяной ее не видел.
— Третьего сентября, когда вы выпивали с вашим знакомым, Скрипкина была дома?
— Скрипкиной не было, ушла в театр.
— Вы знали заранее, что ее не будет дома?
Куприянов ответил не сразу:
— Не помню…
Дробов уловил настороженность в круглых бесцветных глазах Куприянова.
— Значит, третьего сентября вы смотрели телепередачи. Что вы запомнили из этих передач?
— Что запомнил? Песни запомнил… понравились, какие уж, и не помню. Хор, кажется, пел. Еще там… ансамбль какой-то играл…
— Когда ушел ваш знакомый?
— После передачи «Время».
— Значит, вы расстались с вашей гостьей около десяти?
— Что-то в этом роде. — Куприянов не заметил, что Дробов мимоходом уточнил: человек, с которым Куприянов был в тот вечер, женщина.
— Теперь припомните, как вы провели вечер четвертого сентября.
— После работы написал жене письмо. Потом… потом говорил по телефону…
