Галина Романова - Тайна, приносящая смерть
Не вспомнил! Не вспомнил Владимир о трагических событиях минувшей пятницы ни в понедельник, ни во вторник со средой.
– Дома я был! – настаивал он, поворачивая поочередно к каждому бледное до синевы лицо с трясущимся ртом. – Если в случае с Машей я виновен, то здесь – грех на душу брать не стану! Не я это!!! Я даже из дома не выбирался после того, как с магазина пришел.
– Точно? – шипел в его сторону неверящий Толик.
Он уже поторопился и успел доложить начальству, что ситуация с убийствами в районе разрешилась, убийца под замком, ни о какой серии и речи быть не может. Стопроцентная явка с повинной. Можно докладывать наверх, что все в порядке. И тут такая ерунда! Артачится убийца и брать на себя второе убийство не собирается.
– Точно, – настаивал Владимир, неловко складывая ладонь к ладони и зажимая их мосластыми коленками. – Если в смерти Маши я виноват, то Танюшку я не убивал! Я ее вообще давно уже не встречал. Все говорили, что она уехала в город. И тут это...
– Помнится, в прошлые ваши визиты вы себя и в смерти Углиной не признавали виновным, – напомнил Толик.
Желваки ходили у него на щеках под смуглой кожей с такой силой и интенсивностью, что казалось, еще немного, и вылезут наружу, распоров изнутри тонкие лицевые перегородки. Он не мог простить этому загнивающему интеллигенту такого провала, не мог простить самому себе излишней торопливости и даже Щеголева пытался обвинять в том, что тот его не поддерживает теперь и отмалчивается. Сидит себе в сторонке, бумагами какими-то поигрывает и молчит.
Конечно! Он изначально был с ним не согласен! Конечно, пытался что-то возражать. И говорил напрямую, что признание библиотекаря запросто может оказаться оговором. Мучился человек виной, мучился да и решил наказать себя таким вот своеобразным способом. А потом возьмет и в канун суда пойдет на попятный. А то и в зале суда от всего открестится. И адвокату разметать их косвенные улики – раз плюнуть. Главный козырь у всех у них – это временная амнезия сознавшегося в убийстве Владимира, вызванная алкогольным опьянением. Что-то он помнил, что-то нет. Как домогался любимой женщины – помнил. Как душил ее – нет. Почему решил, что именно он это сделал? Так кому еще было? Они же были одни на берегу...
– Про Машу ничего не могу сказать. Тут есть моя вина, – неуверенно в который раз пробормотал библиотекарь, глянул в замешательстве на притихшего Данилу и дернул подбородком, будто искал у него ответа или поддержки. – Или не то что-то я говорю, да?
– Да что ты будешь делать! – заорал Толик и начал скакать по кабинету, высоко вскидывая ноги в смешных рыжих сандалиях, надетых на ярко-голубые носки. – Ты чего тут теперь вопросы нам задаешь?! Это мы, мы должны тебе вопросы задавать, а ты отвечать должен!
– Я готов! – испуганно выпрямил согбенную, обтянутую истлевшей от времени грязной футболкой, спину Владимир. – Я на все вопросы отвечу. Но только... Только Таню я не убивал. Я это помню отчетливо. Я был дома в тот вечер и всю ночь. Спал я...
Данила устал слушать, как уговаривает Толик сознаться несчастного еще в одном убийстве, и решил вмешаться.
– Вот этот предмет вам знаком? – Он швырнул на коленки библиотекарю цветную фотографию, на которой крупным планом была заснята странная запятая из золота высокой пробы, как утверждали эксперты.
– А что это? – Владимир осторожно взял в руки фотографию, будто не предмет, запечатленный на ней, а сама она была вылита из чистейшего дорогого металла.
– Это золотая безделушка, – небрежно обронил Толик, подсел поближе к допрашиваемому и согнул спину так, чтобы суметь заглянуть тому в глаза. – Возможно, когда-то принадлежала вам.
– Нет! – испуганно отпрянул библиотекарь и попытался вернуть снимок, но руки за ним никто не протянул, и ему пришлось удерживать его двумя пальцами в вытянутой руке. – Это мне никогда не принадлежало!
– Может, жене вашей бывшей или вашей бабушке, – предположил со злой улыбкой Толик.
– Я не был женат. И вам это известно, – со странным укором поправил его Владимир. – А бабушка моя была простым бухгалтером при сельской администрации.
– И что же, золотых украшений не имела? – не поверил уже Данила.
Даже его матушка не брезговала побаловать себя время от времени какой-нибудь цацкой, выпросив ее себе в подарок к какому-нибудь юбилею. Кулончик там с рубином, браслет серебряный с жемчугом. Пары три сережек.
– Имела что-то, я в ее вещах не рылся, – оскорбившись, вскинул Владимир подбородок. – Все досталось ее дочери, моей тетке. Она старше моей матушки была, ей по наследству и перешло.
– И к вашим рукам ничего не прилипло? – противничал Толик и щелкнул щелбаном по фотографии. – Вот эта безделица, к примеру?
– Да о чем вы, господа, говорите?! То, что имела моя бабушка, было грошовым, пускай даже и золотым. А это... – он вдруг снова принялся рассматривать снимок, близко поднеся его к глазам. – Не берусь утверждать, но это должен быть элемент какого-то дорогого украшения. Причем старинного. Вот посмотрите, каким образом крепится камень... Видите? Теперешние ювелиры не прибегают к такой технике. Теперешние ювелиры...
Им пришлось выслушать получасовую лекцию о современных методах огранки некоторых камней, методах, к которым прибегают ювелиры, укрепляя камни в украшениях. Потом подробно узнать о литературных источниках, из которых Владимиром были почерпнуты эти знания. Толик при этом смотрел на библиотекаря так, будто собирался вот-вот задушить его, как тот свою жертву. Данила слушал внимательно и не без удовольствия.
– То есть вы хотите сказать, что эта штуковина, – он тоже щелкнул пальцами по фотографии, – старинная и весьма дорогая?
– Несомненно! – распрямил Владимир спину.
Возможность говорить о чем-то еще, кроме убийств, немного отвлекла и увлекла его. Он снова очутился в привычном славном мире среди высоких, под потолок стеллажей, уставленных книгами. Снова услышал таинственный шорох страниц, сдвигаемых его осторожными пальцами. Он точно помнил, где именно он прочел про современную технику огранки драгоценных камней. И помнил, в каком издании читал о старинных украшениях, поименно помнил всех знаменитых ювелиров прошлого. Конечно, он не был знатоком настолько, чтобы навскидку, по фотографии определить, к какому точно украшению принадлежал этот крохотный фрагмент с фотографии и кто это украшение сделал, но что эта штучка являлась частью чего-то дорогого и старинного – Володя был уверен.
Он говорил долго, пространно и увлеченно. Он почти забыл, зачем он здесь. Вспомнив, замолчал внезапно, будто неожиданно разучился говорить. Уставил глаза в пол и даже не заметил, что выпустил фотографию из пальцев.
Он все время не мог понять, что хотят от него эти двое? Причем один из них почти все время молчал и смотрел в его сторону со странным, непонятным Володе сочувствием. Второй без конца наседал и навязывал ему какие-то нелепые идеи, или это называлось у них версиями?
Потом еще были какие-то люди из прокуратуры. Те тоже без конца спрашивали его и спрашивали. И важный напыщенный следователь. Тот все время что-то бубнил невнятное об уликах, свидетелях, которых ему не представили. И при этом смотрел на Владимира с осуждением. Будто он был виноват не в том, что убил, а в том, что сделал это очень незаметно и тихо. Так, что его никто не видел и не слышал. И каждый раз, когда он прощался с ним в допросной, он просил его вспомнить что-нибудь еще. Что-нибудь такое, что способно было бы пролить свет...
А света для него лично уже не будет никогда! Весь мир, все краски мира, все его оттенки и полутона померкли три с лишним недели назад, когда не стало Маши. И ничто уже и никогда не забрезжит в конце длинного, узкого, черного тоннеля, в котором он теперь существовал и по которому, по слухам, следовало стремительно двигаться.
Он не станет двигаться, он не хочет, чтобы брезжил какой-то свет или даже слабый намек на его присутствие. Он хочет, чтобы было сыро, темно, холодно и страшно, как ей... там. Он помнил, каким ужасом был охвачен, когда ее опускали... туда. Какой противной казалась ему земля, каким мерзкими были комья, которые он хотел размять в руке, чтобы бросить ей вслед. Ничего не вышло. Земля не рассыпалась, она прессовалась в большой липкий ком, запустить который вниз было кощунственно, было ужасно...
Он уже ругал себя за болтливость. И чего это на него нашло?! Зачем?! Что снова пытаются узнать от него эти двое? Или они тоже надеются пролить какой-то свет на то, что произошло?
Нет! Этого не нужно делать!!! Не этого он хотел! Никакого света, никакого прозрения! Боль, ломки, холод, страх, пускай даже будут и унижения. Вот то, чего он хотел. Именно так он стремился наказать себя. И помощников по его спасению ему не надо.
– Что вы сказали? – не понял Щеголев.
– Я устал. Я хочу в камеру, – побелевшими губами обронил Володя и начал подниматься со стула. – Я прошу вас... Оставьте меня в покое! Я же сказал вам, что это я виноват в ее смерти, я! Не трогайте меня больше, я вас прошу...
