Галина Романова - Любвеобильный джек-пот
– Не знаю!
– А ты подумай, Дим. Подумать есть над чем...
Он и думал. Продумал остаток дня и большую часть ночи. И прошлое свое вспоминал. И про Марту думал.
Возился на кровати. Вставал, шел на кухню. Варил там кофе и накачивался им безобразно. Потом снова шел в кровать. Но уснуть не удавалось. И он снова думал и думал.
Ничего путного у него не получалось. Ничего!
Вернее, получалось. Но то, что получалось, ему совершенно не нравилось. Выходила одна сплошная гадость. И гадость эта напрямую указывала на то, что Лия кругом оказывалась права.
Не мог быть совпадением тот момент, что Марта подловила, когда кому-то понадобилось вдруг отделаться от Игоси.
Во-первых, никто не знал, что Игося выберется вдруг на улицу посреди той самой ночи. Он же был осторожным человечком. Мелким таким, ничтожным и очень осторожным. А еще очень алчным. Эта алчность его и подвела. Вернее, выгнала в ту ночь на улицу. Дима же знал, как его купить. Тот и купился. И погиб неожиданно потом. Странно? Более чем...
Во-вторых, Игося был не просто осторожным, он был суперосторожным и если и делал гадости кому-то, то лишь когда надеялся на полную безнаказанность. Выходило, заинтересованных людей в его смерти не было. Гольцов об этом, во всяком случае, не знал. За год вряд ли Игося изменил своим принципам.
А в-третьих... В-третьих, не погибни в ту ночь Игося, что бы Марта предъявила в качестве компрометирующего материала? Чем стала бы шантажировать Гольцова? Пагубным пристрастием к селедке под горчичным соусом? Или тем, что спать любил в семейных трусах? Это вздор, конечно.
Итак, значит, это все-таки она. Его бывшая невеста, едва не ставшая женой. И, возможно, матерью его детей. Та, которую он любил много дней и ночей подряд. Ласкал которую и лелеял в редкие часы досуга. Ну, нравилось ему ее баловать, чего такого-то! Были деньги, было желание. Почему нет?..
А она его, стало быть, решила – как это принято сейчас говорить – развести на бабки. И на конкретные бабки! Миллионы рублей, или сотни тысяч долларов. Круто! Круто, лихо, да так, что дух захватывает.
Гольцов поднял голову с подушки, которая вдруг превратилась в огромный валун, настолько казалась ему неудобной. Глянул на часы. Три ночи. О том, что неудобно в такое время стучаться в соседнюю дверь, даже задумываться не стоило. Но он вдруг задумался.
Что скажет Лия, постучись он сейчас к ней? Обругает или нет? Может, она тоже не спит и мучается, а может, и плачет даже. Она же тоскует по пацану этому, как там его – Сашка, кажется. Тоскует и любит его совершенно по-матерински. Гольцов в этом толк знал, хотя и не имел своих детей никогда. А вот в том, что Лия любит этого мальчишку, был уверен.
А если спит... Откроет или нет?
Он вдруг зажмурился, представляя, как открывает она ему – заспанная. Теплая такая, со спутанными блестящими волосами, с прищуренными со сна глазами и пухлым розовым ртом. Как стоит у двери в квартиру, вжимая голову в кружевной воротничок прозрачной шелковой пижамы, и силится понять, что пригнало его к ней в три часа ночи. А он смотрит на нее, и сам не поймет, зачем приперся.
Может, посоветоваться. А может, просто взглянуть на нее. Или... или для того, чтобы просто обнять и прижаться к ней. Ведь хочется же сделать это.
Черт! Как давно у него не было женщины. Не такой, которую он за минувший год мог и покупал за пару сотен баксов себе на дом. А такой, как Лия. У него не было такой вот женщины – чистой, своей и ничьей больше. Женщины, с которой можно было спать, гулять, отдыхать и советоваться. С которой можно было просто помечтать иногда, просыпаясь в одной постели солнечным воскресным утром. Смотреть из-под ресниц на то, как она досматривает свой последний сон. Тянуть руки к ее горячему телу и будить осторожно и с желанием.
И пускай даже Сашка этот ее за дверью громко выражает недовольство их поздним подъемом, и включает телевизор в гостиной на полную мощность, и топает сердито прямо под дверью, пускай. Ничего, подождет. Они сейчас... Они быстро... И неслышно почти... Почти задыхаясь от того, что крикнуть нельзя...
Черт! Как давно у него не было настоящей женщины. Как давно.
Гольцов в бешенстве откинул одеяло. Потянулся за спортивными штанами и тут же замер.
А что он скажет ей, если она откроет? Что согласен с ее версией относительно Марты? Глупо! Лия, пожалуй, рассердится. И еще, чего доброго, дверью перед его носом хлопнет. Ему придется уйти. И к утру он точно сойдет с ума от беспокойства и растерянности.
А что тогда говорить ей, если она вдруг откроет ему?..
Лия не открывала очень долго. Прошла целая вечность, прежде чем в дверном глазке ее квартиры вспыхнула тонкая струя света, а потом сама Лия прильнула к глазку, рассматривая позднего гостя. Может, и не много времени прошло, а ему просто так казалось, потому что ждал и потому что трусил отчаянно, как подросток.
– Что?! – Она выпалила это, едва успела открыть дверь.
Ухватила его за воротник рубашки, которую он накинул перед тем, как выйти из дома. Втянула к себе и, быстро оглядев для чего-то лестничную площадку, тут же захлопнула дверь.
– Что случилось?! – повторила она, все еще крепко держась за его воротник и глядя на него безумными глазищами. – Дим, ты чего так поздно? Что еще случилось, а?
Господи, ну что он мог ей сказать в этот момент?!
Что все оказалось именно таким, как ему и представлялось? Что она и в самом деле сейчас в тонкой шелковой пижаме. Только воротника у пижамы не было, а были тонкие кружевные бретельки, оставившие на ее коже нечеткий рельефный след. И еще вырез у пижамы такой глубокий, что вся грудь ее как на ладони. И ноги еще открыты, потому что ажурные прозрачные штанишки много выше ее коленок.
Господи, сил дай ему, и терпения еще!
Губы... Ее губы и правда яркие и пухлые со сна, как у ребенка. А волосы спутались так, как и виделось ему. Только глаза нисколько не прищурены, а глядят на него широко и тревожно.
– Дима! Ты чего это молчишь? Что произошло? – Лия отступила на шаг, выпуская из пальцев его рубашку. – А? Чего молчишь? Что, еще что-нибудь стряслось? Что?!
– Не знаю, что и сказать! – обреченно выдохнул Гольцов, развел руками и с трудом отвел глаза от ее коленок.
– Как это? Как это, не знаю?! – Еще один шаг назад, быстрый взгляд на собственные голые ноги, и тут же резкий румянец пополз ей на лицо. – Дим, а ты чего пришел-то вообще, не пойму?
– Я?..
Сейчас или никогда. Сейчас он точно ей скажет, или она его выгонит, так ничего от него и не услышав. И не узнав, и не догадавшись.
– Я это... – Слова все выдохлись, будто кто-то вездесущий слизал все на свете словарные запасы, лишив его тем самым разговорного дара.
Нет, он все-таки законченный трус. И как с такой заячьей душой проторчал столько лет в бизнесе, и даже чего-то добился, понять невозможно.
Неужели так сложно сказать правду?! Слов-то особенных никаких не нужно. Просто голая и неприкрытая правда.
Сказать всего лишь нужно, что не может спать в десяти метрах от нее. Эти две чертовы бетонные стены все портят, портят и не дают ему возможности дышать без нее глубоко и свободно. И еще можно было бы сказать, что нравится она ему необыкновенно. Еще, что, кажется, у него все к ней очень, очень серьезно. И если ей не страшно пускаться в рискованное путешествие по его поломанной, неустроенной жизни, он вот он – готов и всегда рядом.
– Дим, что? – повторила Лия в который раз едва слышно.
Кажется, она догадалась, потому что смутилась ужасно. С вешалки из шкафа тут же в прихожей сорвала крохотную кожаную курточку и напялила для чего-то на себя. И еще искала что-то глазами, но ничего, кроме зонтика, не нашлось. Не прикрываться же зонтиком, ей-богу! Смешно и по-детски.
– Лия... Я... Черт, вот когда ворочался дома в кровати, все было просто и понятно, – вдруг выпалил Гольцов и в сердцах ударил себя кулаком по бедру. – А сейчас онемел, как пацан. Не знаешь, почему?
– Нет, – ответ прозвучал излишне сухо, и Лия тут же поправилась, судорожно застегиваясь на все пуговицы. – Я же не могу знать все, Дим. Знать все про тебя... Тебе проще озвучить то, что ты хотел... То, что ты чувствуешь сейчас. Так ведь?
– Да... Да, наверное. – Гольцов выдохнул с облегчением. Кажется, сейчас, вот прямо сейчас он ей и скажет. – А знаешь, что я чувствую, Лия?
Она лишь молча мотнула непричесанной головой.
– Я чувствую, что задыхаюсь без тебя! – выпалил он, как в прорубь бросился. – Кофе выпил ведро, наверное. Все думал, думал. Только я ведь не нужен тебе такой. Да?..
И почему ей сразу Филипп Иванович вспомнился? Почему именно он и именно сейчас?!
Будто сидит он во-он в том углу в ее прихожей, на той самой старенькой расшатанной годами табуреточке, осиротевшей теперь в ее загородном доме. И посматривает на них обоих, пряча хитрющие глаза в клубах махорочного дыма. И еще подбадривает ее кивком подбородка, подначивает. Мол, чего же ты, Лийка, растерялась? Вот он, мужик-то достойный, хватай, дуреха, пока другая не схватила. И умный, и красивый, и сильный, глянь ручищи-то какие. Такой уж обнимет так обнимет...
