Юлия Винер - Красный Адамант

Если нет, то окончательно решаю плюнуть и больше не искать.

Их там в прачечной при разборке белья выкинут с прочим мусором, и туда им и дорога.

А сам сконцентрирую все усилия на выздоровлении и на Татьяне. Что это я, в самом деле. Какую кутерьму в жизни у себя навел. Положим, не по своей инициативе, а по случайности судьбы. Но я своей судьбе всегда был хозяин, что ж теперь-то так? Нет, надо напрячься и восстановить все, как было.

Ногу буду упорно разрабатывать, упражнения я все нужные знаю. А Татьяна сейчас беспомощного уж наверно не бросит, а там посмотрим. Ей ведь потом и дома придется за мной ухаживать, и привыкнет опять, а я учту опыт и почаще буду ей слова говорить, и Кармелу-соседку полностью исключу, разве что блюдо какое иногда. И пойдет у нас прежняя хорошая жизнь…

А если отыщет и принесет?

И даже если принесет, все равно выкину.

Те все выкину и оставлю себе только один. Самый большой и красивый, Красный мой Адамант. Вот он у меня под рукой, в перчатке завязан. Теперь уж не потеряю. Покатал его в пальцах, даже сквозь резину грани ощущаются. Делать с ним ничего не буду, оставлю себе, пусть и правда будет мой талисман. А может быть, со временем, когда все забудется, Татьяне подарю. Ювелиру отдавать опасно, я сам проволочки золотые или серебряные раздобуду и сплету ей нашейное колье, и пусть носит открыто, все равно никто не подумает, что настоящий камень. Вот потеха будет! Моя жена будет носить на шее знаменитый миллионный бриллиант, и никому даже и в голову не придет!

Так меня эти мысли развеселили и успокоили, что начал задремывать, тем более из капельницы все время лекарство поступает. Но вспомнил про телевизор. Надел наушники и повернул его к себе.

У-ау! — как здесь говорят.

Описывать не буду. Просто невозможно. Да и все видели.

Все видели, как арабы подорвали самолетами высотные башни-близнецы в центре Манхэттена. А кто не видел, тому и описать нельзя, потому что очень похоже, как сегодня в кино компьютерами делают, но ощущение совсем другое.

Сперва-то мне показалось, что это действительно какой-то фильм ужасов, даже досадно, что пропустил теракт, но послушал немного — опять «теумим, теумим», близнецы, близнецы, и понял, что не пропустил.

Это никакие не близнецы родились, а, наоборот, весь наш мир начал погибать.

Не то чтобы совсем погибать и уничтожаться, а просто будет теперь совсем не так, как раньше.

Если кто думает, что это я под влиянием боли и лекарств запаниковал и преувеличиваю, то он ошибается.

Я, наоборот, панике не поддаюсь, и рассуждал хладнокровно. Смотрел, как раз за разом это событие показывают, ужасался, но при этом рассуждал совершенно хладнокровно.

Я ведь здесь, на Западе, не первый год живу, тем более что вообще в Израиле. И все это время не только о ковриках да о камушках размышлял. Кое-что понял. А за последние годы, когда теракты у нас чуть не каждый день, особенно. Я, может, и занят был своими неважными делами, но над головой всегда висело. Но у меня есть на этот счет своя философия жизни, только я ее не выражал, а вот когда «близнецы» эти произошли, я окончательно пришел к выводу.

Америка очень долго раскачивалась, очень не хотелось свой уровень жизни тревожить. По всему миру — то тут взрыв, то там взрыв, иногда и у них что-нибудь подорвут, но на фоне их собственной преступной статистки им все казалось не так чтоб. Но она и во Вторую мировую войну, я читал, долго раскачивалась. Но уж когда присоединилась к войне, то пошло-о! Вот и теперь она, я предполагаю, подымется наконец. Зашевелится. Да так, что зашатается весь мир. Будет бороться как бы против исламского терроризма, а на самом деле это обожравшиеся от недожравших будут отбиваться. Все-таки, чему нас учили в школе насчет классовой борьбы, что-то в этом было. И протянется это долго, и кто победит, тоже неизвестно, у обожравшихся больше техники и материальных ценностей, недожравшим зато терять нечего, у них ярость в душе кипит и мышцы жиром не заросли.

Вижу только, что нашей маленькой, но солнечной странишке в этой заварухе несдобровать.

Ну и что же?

Что я должен в такой ситуации делать? Пессимизм проявлять? Отчаиваться, трястись от страха? Придумывать, куда сбежать в безопасное место?

Вот уж нет. Где оно сейчас, это безопасное место на нашей земле? А от пессимизма вообще никакого удовольствия. И для здоровья очень вредно. А здоровье свое сейчас надо особенно беречь, и не для того, чтобы прожить подольше, это уж как выйдет, а именно для того, чтобы сегодня получить от жизни максимум удовольствия. И это, я считаю, вполне можно даже сейчас, пока жив. Раньше еще можно было откладывать, а теперь не стоит.

Вот это и есть вся моя философия.

По-моему, никакого другого смысла в жизни и вообще нет, а теперь в частности. Я и всегда по этой философии старался жить, и болезнь моя именно этого требовала, так что в принципе ничего не меняется.

Одно только.

Какое-то удовольствие можно, конечно, и во всяком положении получить.

Но без денег это так, мелочи жизни. И слишком много всяких бытовых трудностей, которые только портят удовольствие.

А вот если есть деньги… Если есть хорошие деньги…

Это что же, значит, опять менять внутренние установки? Качать обратно?

Очень хотел я дождаться Татьяны, но от всего вместе так устал, что в глазах совсем помутилось. Не успел даже наушники снять, морфинный наркотик полностью меня одолел.

Я в молодости к старикам неплохо относился. К таким, которые не окончательно еще развалины, а то, что теперь называется «пожилые люди». Это раньше про стариков говорилось «старики», а пожилыми считались вот как я скоро буду, под пятьдесят или чуть больше. А еще раньше в книжках вообще писали «старик лет пятидесяти». Но теперь пошла другая мода, живут долго, и стариков расплодилась хренова туча, неудобно стало чуть не половину населения стариками называть, вот и выдумали для уважения, до девяноста всё пожилыми кличут. Думают, если назвать, то так оно и будет, ха.

Но в молодости я неплохо относился. Все кругом вечно бегут куда-то, суетятся, делают что-нибудь непрерывно и думают только о своем, а старику бежать уже некуда и думать не о чем. Времени у него полно, с ним и посидеть можно, поговорить, дела свои обсудить, и он все выслушает, ему все про тебя интересно. Это если добрый старик, слабый то есть. То есть так я в молодости думал, что ему про тебя интересно, потому и относился хорошо, а теперь знаю, ему все равно, лишь бы внимание обратили, поговорили с ним, никто ведь не хочет. А злой, сильный старикан, это противнее нету, такой и напакостить может не хуже молодого.

Относился я неплохо и разговаривал, но одного не мог никогда понять, и это насчет уважения, за что их надо уважать.

Получается так, что, пока человек целый и нормально соображающий, уважать его надо с большим разбором. Посмотреть еще, есть ли за что. А вот когда разваливаться начнет, слюни пускать и нести всякую херню, тогда надо уважать безо всяких. А за что? Что прожил кое-как свою жизнь? Ну, прожил, и флаг ему в руки. А не повезло бы, помер бы преждевременно, так и уважать бы не за что. Так получается.

А по-моему, не так. Я если чего боюсь по-настоящему, так это старости. Не войны, и не тюрьмы, и не сумы, а именно старости. По-моему, старость вещь идиотская и противная, и нечего тут замазывать и уважение изображать. Уважение! Пожилые, мол, люди, да золотой возраст. Сказал бы я, какой это возраст, только язык марать неохота. Вранье одно, а не уважение.

И жалеть их особенно тоже нечего. Не говорю не помочь, почему же, помочь можно, но жалеть? Как бы даже нахально выходит, типа свысока. Какое уж там уважение. Это вроде как, ах он бедолага, что с ним стряслось, как будто ты лучше его и с тобой такого никогда не будет! (Ко мне многие так относятся почти всю жизнь, но тут они глубоко ошибаются.)

А по-моему, максимум посмеяться можно над стариком, гораздо полезнее для психики. Не говорю в лицо, но про себя. Ну, разве не смех, как он зубами пустыми жует, брюхом отвисшим трясет и тонкими ножками перебирает — зарядку делает, и анализы по поликлиникам носит, все выясняет, что это с ним такое, никак не поймет что. Как будто от этого вылечиться можно.

А по больницам сколько их! Половина врачей только тем и заняты, что пожилые полутрупы оживляют, сколько трудов, расходов, а кому это надо?

Ясное дело, я и сам в эту категорию попаду, если доживу, и такой же буду, и так же уважения ни за что буду ждать, и жить-жить захочу. Но пока не попал, хоть посмеюсь.

Вот и со мной в палате один «пожилой» дедок лежал. Лет, наверно, семьдесят, но только не из слабых и добрых. С ним мне как раз не до смеху пришлось.

Я хотя и сплю наркотическим сном, но иногда выплываю отчасти, а ни пошевелиться, ни сказать ничего не могу. В какой-то момент слышу, Татьяна стоит между кроватями и разговаривает с дедом, мне, говорит, пора на дежурство, вот я ему, мне то есть, записку тут на тумбочке оставила.