Фридрих Незнанский - Частное расследование
— Очень хорошо! Спасибо большое, Сережа. Я позвоню ей обязательно.
— А дальше-то что, Александр Борисович?
— Вот тебе следующая работенка. Квартира тестя моего, А. Н. Грамова, поди еще опечатана? Раз я единственный — почти — наследник, хотелось бы попасть в нее, ну и осмотреть, конечно. Не просто это, понимаю, но ты похлопочи насчет предлога благовидного, бумаг там, санкций.
— Вас понял. Будет сделано.
Сергей повесил трубку.
Оставшись без собеседника, наедине с запиской, Турецкий прочел ее вновь и, убедившись, что не забудет теперь уж до смерти, сжег расшифровку, пепел отправил в слив кухонной раковины, а матовое пятно на крышке холодильника сначала осторожно оплавил зажигалкой, а затем, повозясь минут сорок, тщательно заполировал.
4
— Рагдай, гулять! — скомандовал Турецкий, подумав с благодарностью о собаке: его выход из квартиры в столь поздний час вполне оправдан. И те, кто, может быть, сейчас прослушивают его с помощью «жучков», вряд ли «возбудятся».
Совочек Настенькин лежит на подоконнике, на кухне, совсем недавно он им пользовался.
Необходимо было взять еще и фонарь, но где же его найдешь в чужой квартире. Да и есть ли он здесь вообще?
«Рагдай! — снова обрадовался Турецкий. — Нос у Рагдая лучше фонаря любого!»
— Гулять, гулять, Рагдай! Хочешь погулять?
Конечно же Рагдай хотел и был готов гулять днем и ночью — только свистни.
Отойдя подальше от дома, миновав сквер, Турецкий убедился, что слежки за ним нет.
Выйдя на бойкий перекресток, возле которого находилось кафе «Калинушка», Турецкий бесцеремонно плюхнулся на переднее сиденье одной из дежуривших возле кафе частных тачек, поджидавших самых поздних и самых пьяных клиентов.
— Поехали?
— Куда?
— Сейчас скажу куда.
— Скажи сначала.
— Дверь заднюю открой.
— Зачем?
— Моя собака сядет.
— Я не вожу с собаками!
— А десять штучек?
— Тогда вожу.
— Тогда вези.
— Сейчас, собаке дверь открою. Ну и куда теперь?
— Куда? — Турецкий задумался несколько. — К Истряковскому мясокомбинату давай.
— К мясокомбинату? Ночью? Да там же глухомань! Нет, не поеду!
— А к кладбищу поедешь?
— Ну, к кладбищу, пожалуй, поеду. Там вроде посветлее будет.
— Ну вот и ладненько.
Чудной! — махнул рукой шофер, трогаясь с места.
Приехали. Истряковское кладбище.
— Держи десятку, как и договорились. А хочешь, кстати тридцать?
— Да ты совсем того! Хочу, конечно.
— Тогда, мой друг, немного в сторону и вдоль забора. Вот так, достаточно. Здесь подождешь меня полчасика. Вот это тебе тридцать, на: плачу вперед. Дождешься и отвезешь назад, к «Калинушке», еще получишь тридцать, уяснил? Турецкий твердо решил освоить науку сыпать деньгами, это чудесное и непонятное свойство «клиентов» Меркулова очень полезно и следователю, котором, часто приходится «бутафорить».
Водила окончательно обалдел, но алчность победила, разумеется.
— Конечно, подожду: за тридцать-то! А ты один вернешься или с кем еще?
— Ты подожди — и сам увидишь.
— Заманчивое обещание, — протянул в явной задумчивости частник.
Он трусил столь очевидно, что Турецкий убедился окончательно, что он не «подстава» от «смежников». Поэтому он решил его задержать, чтобы на нем же и вернуться назад, так как отсутствовать дома долго, якобы прогуливая собаку перед сном, было крайне небезопасно.
Ну вот что, подвел итог разговору Турецкий. — Конечно, я вернусь один. Если увидишь, что я не один, можешь удрать — дал по газам, и привет: обиды не будет. А вот если ты просто так улизнешь, то я тебя, шестерка «ВАЗ» цвета «мокрый асфальт» 32–44 МОЖ, достану на краю земли. Понял?
Открыв рот, шофер наблюдал, как его пассажир вместе с собакой, почти без разбега, легко и свободно, как в кино, буквально перелетели через кладбищенскую ограду и скрылись в темноте среди могил.
Откуда ему было знать, что там, в глубине кладбища, Турецкий остановился и целых десять минут из отведенного им самим получаса пристально наблюдал за водителем: не поднесет ли тот ко рту руку, держащую микрофон портативного передатчика.
Но нет. Тот сидел как приклеенный, положив руки на руль и глядя перед собой.
Дерево, указанное в записке Марины, Турецкий вспомнил сразу. Рагдай мгновенно нашел точку, где было что-то, с его, собачьей точки зрения весьма и весьма интересное.
Турецкий копнул всего два раза, и вот на свет появился большой и толстый сверток, размерами не меньше кейса. Сверток был упакован в несколько полиэтиленовых пакетов — один в другом… Он был не легок и не тяжел: как сверток с тремя комплектами постельного белья из прачечной.
— Ну все, Рагдай, бежим назад.
У Турецкого оставалось еще семь минут, когда он и Рагдай подошли к кладбищенской ограде, где было уже настолько светло от уличных фонарей, что можно было рассмотреть содержимое свертка.
А сделать это стоило. Турецкий понимал прекрасно, что ситуация настолько напряженная, что сверток могут «выбить» в любой момент. Тогда он никогда не узнает, что в нем. Он чувствовал, что в свертке этом отнюдь не бабушкин браслет с рубином и бриллиантами… Он знал, что излишне перестраховывается, но «взбучка от Меркулова», полученная им в универсаме, была еще совсем свежа в памяти.
Укрывшись за деревом, он осторожно развернул сверток…
И ахнул — про себя.
Там были деньги, много денег, пачки совершенно новых сторублевок.
«Да тут под миллион, пожалуй», — подумал Турецкий, уже знавший, как выглядит «лимон» в натуре.
Он уже собрался запаковывать сверток, как вдруг внизу, под денежными пачками, заметил несколько листов.
Письмо!
«Милый Саша!
Оставляю тебе это на тот случай, если меня уже не будет в живых, а ты уцелеешь.
На тех листках, что приложены к моему письму, список архива моего отца. Этот список дала мне моя мать накануне самоубийства. Она мне сказала, что за архивом отца кто-то охотится. Сам архив (он в кабинете отца) — очень большой, его невозможно ни вынести незаметно из квартиры, ни спрятать куда-нибудь.
Помнишь, когда мы сидели в ресторане, ты просил меня вспомнить, за чем могли бы охотиться, что такое особенное знала Ольга или могла знать, из-за чего ее стали бы убивать. Я, конечно, хотела тебе сказать и тогда еще, но я в тебя влюбилась с первого взгляда, и мне очень не хотелось впутывать тебя в это дело. Пусть хоть ты останешься жив.
По той же самой причине я не сказала тебе еще одну вещь, может быть, самую главную. Призрак отца, являвшийся ко мне все это время, требовал в первую очередь уничтожить его архив.
То же самое он говорил и Оле и матери.
Но мать не решилась, конечно, уничтожить память об отце, плод всех его жизненных трудов. Конечно, и для Оли и для меня это было тоже немыслимым кощунством.
Милый Саша!
Ты стоишь и читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых, как нет папы, мамы, Оли, Коленьки. (Так хочется спросить: А Настенька жива? Но, понимаю, раз ты читаешь это письмо, то, значит, меня самой нет. И я не смогу услышать твоего земного ответа. А вместе с тем раз я уже умерла, то в этот момент я и так знаю все, что там происходит, у вас.)
Милый Саша, как я любила тебя!
Христом Богом молю тебя, заклинаю, родненький, уничтожь архив отца! Покоя нам не будет на том свете, пока ты, родной мой, не уничтожишь его. Ведь ты нашего папу не знал при жизни, и у тебя рука поднимется, не то что у нас дур слабовольных.
Ну вот и все! Помни, Сашенька, обо мне.
А если встретишь девушку хорошую или женщину, женись, конечно.
Как жаль, что у нас с тобой не было ребенка!
Совсем времени мало мне осталось — я почему-то чувствую это.
И мама чувствовала приближение конца, и Оля.
Прощай, мой хороший! Навеки прощай!
Твоя Марина».— Поехали. — Турецкий сел в машину.
— Со сверточком уже?
— Да вот, как видишь.
— Днем, что ль, белье у могилы забыл?
— Да. Именно.
— А на мясокомбинат чего сначала хотел ехать? Там тоже сверточек оставил?
— Да нет. Просто к кладбищу-то ночью везти боятся.
— А пистолет-то отчего у тебя с собой, а? Ведь я, брат, наблюдательный. В Афгане две зимы три лета отмотал.
— Это не пистолет, — ответил Турецкий и, достав свой «марголин», показал его водителю: — Это не пистолет, а микстура — лекарство. От любопытства очень помогает.
— Понятно, — кивнул тот, мгновенно подхватив тон. — Да я пока что и без пули засыпаю. И сплю — ну как убитый. Во сне — и то не разговариваю…
5
Председателю ЦККМБ РФ[1]
генералу армии
