Полина Дашкова - Место под солнцем
В пятом ряду, с краю, она увидела Пашу Дубровина и обрадовалась. Он ходил почти на каждый спектакль. Сначала Катя холодно удивлялась, замечая в зале его лицо. Потом привыкла. За это время они успели несколько раз коротко поболтать у служебного выхода.
– Ну что? – спросила как-то Катя. – Вы все-таки стали балетоманом?
– Нет. Я по-прежнему балет не люблю.
– И вам не скучно сидеть в зале? Не жалко времени и денег?
– Нет.
– У вас есть семья, дети?
– Нет… Эти случайные разговоры ничем не заканчивались. Катя думала, он скоро исчезнет. Ведь нет никакого отклика с ее стороны. Ни намека на отклик, только равнодушное «спасибо, всего доброго…».
Но сейчас, чувствуя, что проваливает спектакль от тоски, от обиды и мерзкой, дрожащей, почти истерической жалости к себе, Катя остановила взгляд на таком знакомом, уже привычном и все еще чужом лице Паши Дубровина и подумала: хорошо, что он здесь.
Занавес упал. Зал побил в ладоши вежливо и вяло. На поклон вышли всего один раз. Наспех сняв грим и переодевшись, Катя выбежала на улицу и сразу, как всегда, увидела черную «восьмерку» в глубине двора. Паша стоял, прислонившись к машине, и курил.
В театре давно знали Дубровина в лицо, многие здоровались с ним почти как со своим. Но когда на глазах у охранника и нескольких артистов, выходивших вместе с Катей, она села не в свой «Форд», а в черную «восьмерку» Дубровина, две девочки из кордебалета многозначительно переглянулись, Миша Кудимов удивленно присвистнул и покачал головой, а охранник в камуфляже решительно шагнул к «восьмерке» и, наклонившись, спросил через открытое окно:
– Екатерина Филипповна, вы как, машину на ночь здесь оставляете?
– Да, Эдик. Сигнализацию я включила, – устало ответила Катя.
Черная «восьмерка» газанула и покинула двор.
– Куда мы поедем? – спросил Паша.
– Давайте просто покатаемся по ночной Москве. Если дождь кончится, можно погулять где-нибудь, на Чистых прудах или на Патриарших.
– Дождь вряд ли кончится. Ночью обещали грозу. А я живу неподалеку от Патриарших. Если вы хотите погулять, можно поехать туда. Начнется гроза – мы успеем добежать до моего дома. А поужинать не хотите?
– Чаю хочу. Но не в ресторане, а где-нибудь, где тихо и нет никого.
– Понятно, – кивнул Паша, – тогда тем более лучше поехать к Патриаршим, а потом зайти ко мне. Чай и тишину я вам гарантирую.
– Я ужасно танцевала? – спросила Катя после паузы. – Это было очень заметно?
– Нет. Немного иначе, не как обычно. Но совсем не ужасно. Знаете, мне показалось, вам стало жалко злодейку Одилию.
– Нет, – покачала головой Катя, – мне стало жалко другую злодейку. Себя.
– Иногда надо себя пожалеть. Просто необходимо.
– Наверное.
Несколько минут ехали молча. Ночь была теплая, с сильным ветром, с редким крупным дождем. Машина свернула на Патриаршие, замерла на светофоре, и в приоткрытых окнах стал отчетливо слышен радостный, тревожный шепот мокрых майских тополей.
– Катя, неужели вы так переживаете из-за этих пьяных восточных людей, которых ваш муж приволок к вам в гримуборную в антракте? – спросил Паша. – Я еще ни разу не видел вас такой грустной.
– Откуда вы знаете про восточных людей? – улыбнулась Катя.
– Я заметил, как они шли за сцену во главе с вашим мужем. Честно говоря, трудно было не заметить. Всего-то четыре человека, а казалось – целая толпа.
– Действительно, целая толпа. Но Бог с ними. Сегодня вообще ужасный день, с самого утра. Знаете, бывает, утром испортится настроение от какой-нибудь ерунды. И весь день кувырком.
– А что случилось утром? – спросил Паша, останавливая машину у своего дома.
Дождь все шел. В пустом старом дворе горел единственный фонарь. Ветер усилился. Катя застегнула пиджак и поежилась.
– Утром ничего особенного не случилось, – сказала она, поправляя волосы, – такая ерунда, что и рассказывать не стоит. У вас есть зонтик?
– Катя, вы уверены, что хотите гулять в такую погоду? – спросил Паша. – Зонтик есть у меня дома. Мы можем подняться, взять его, а потом опять выйти.
– Нет, – вздохнула Катя, – пожалуй, гулять не стоит. Почему-то всегда, когда мне хочется просто побродить, подышать воздухом, идет дождь. А если зима, то начинается метель, или все тает и грязь по колено. Давайте поднимемся к вам, выпьем чаю, потом я вызову такси, доеду до театра, а оттуда домой на машине.
– Зачем такси? Я вас довезу до театра.
– Спасибо. А мы у вас дома никого не разбудим?
– Нет. Я живу один.
– Давно?
– Пять лет. С тех пор, как развелся с женой.
– А родители?
– Мама умерла, у отца другая семья. У меня есть сводный брат, которому восемь лет.
Лифт был такой маленький и тесный, что пришлось встать совсем близко, соприкоснуться плечами. Повисла неловкая пауза. Старый, исписанный ругательствами, пропахший мочой и дешевым табаком лифт с черными обугленными дырками вместо кнопок вползал на шестой этаж почти целую вечность. И оба молчали, стараясь не встретиться взглядами, будто виноваты в чем-то.
Когда лифт наконец остановился, у Кати в сумочке затренькал радиотелефон. Она вытащила его, хотела ответить, но раздумала, отключила сигнал.
– Это, наверное, ваш муж, – осторожно заметил Паша. – Он ведь не знает, где вы. Будет волноваться.
– Ну и пусть поволнуется. Ему полезно. Паша ничего не ответил. В квартире было тихо, темно, и Катя, едва переступив порог, сразу почувствовала: да, он действительно живет здесь один уже много лет. Паша зажег свет в прихожей и сразу как-то нервно, преувеличенно засуетился, стал искать тапочки, вспомнил, что их нет, только толстые старые шерстяные носки, которые предлагать даме неудобно.
– Ничего, – натянуто улыбнулась Катя, – я могу босиком. У вас очень чисто.
– Нет, ни в коем случае, пол занозистый. Оставайтесь в туфлях… Вы уверены, что не хотите есть? Я могу быстренько приготовить… Что же я могу приготовить? – Он кинулся на кухню.
Катя осталась в прихожей, вытащила шпильки из растрепанного пучка, достала щетку, принялась расчесывать волосы у потрескавшегося овального зеркала и услышала, как в кухне чмокнула дверца холодильника, потом что-то с грохотом упало, но не разбилось.
– Паша, ничего не надо готовить, – крикнула она, глядя в зеркало, – только чай или кофе.
– А что лучше?
– Пожалуй, кофе. Если у вас есть молотый. Растворимый я не пью.
– Я тоже терпеть не могу растворимый кофе. Знаете, оказывается, есть сыр, правда, он почти засох, банка маслин, сосиски и немного квашеной капусты. А сахар, кажется, кончился.
Он вышел из кухни с целлофановым мешком, в котором сиротливо скорчились две потемневшие сосиски.
– Паша, ничего не надо, честное слово. Только кофе.
– Если бы я знал, что сегодня так получится… Я почти не ем дома, только завтракаю. Давайте, я вам пока музыку поставлю, вы посидите, отдохните, а я сварю кофе. Если вы любите сладкий, у меня где-то был мед.
– Да, кофе на меду – это замечательно, – улыбнулась Катя, – а если добавить немножко гвоздики, знаете, в зерна, в мельницу, буквально три штучки, три сухие гвоздичинки… Очень вкусно.
– У меня нет гвоздики. Вообще никаких пряностей нет. Но я обязательно куплю и попробую сделать, как вы сказали.
Он проводил ее в большую, почти пустую комнату. Посередине, на круглом одноногом журнальном столике прошлого века, светился экран включенного ноутбука. В голубоватом тумане плавали бледные рыбки.
На огромном письменном столе у окна стоял еще один компьютер, стационарный, выключенный, с черным глухим экраном.
Два кресла, одно солидное, кожаное, другое – образца семидесятых, хлипкое, неудобное и скрипучее на вид. В углу, прямо на полу, – большая новая, явно дорогая стереоустановка, рядом, на специальной тумбе, – телевизор и видеомагнитофон. Антикварный, но страшно облезлый буфет не имел ни одной дверцы и был заполнен книгами, аудиои видеокассетами и компакт-дисками.
– Что вам поставить? Какую вы любите музыку?
– Есть у вас старый классический джаз? – спросила Катя, усаживаясь в огромное кожаное кресло.
– Глен Миллер, Луи Армстронг, Элла Фицжеральд, – стал быстро перечислять Паша, – но я лучше поставлю то, чего вы точно никогда не слышали.
– Ну, это вряд ли, – покачала головой Катя, – из старого джаза я знаю почти все. Во всяком случае, то, что можно считать классикой.
– Уверены? Вот я поставлю, а вы мне скажете, слышали или нет. Могу спорить на что угодно, вы это услышите впервые.
– Хорошо, ставьте. Я через три минуты назову вам исполнителя.
– Ну ладно, – кивнул Паша, – я ставлю, – только вы не смотрите.
– Очень надо! – Катя зажмурилась. – Ставьте! Через минуту нежный тенор запел по-английски про сонную реку Миссисипи, по которой медленно плывет пароход.
– Паша, так мы поспорили или нет? – спросила Катя, не открывая глаз.
