Серебряный город мечты - Регина Рауэр
Трещит.
Рассказывает о прекрасном утре, красивом рассвете, пустых улицах ещё спящего города и изумительном очаровании окружающей нас природы.
— Теперь я понимаю, почему вы предпочитаете бегать в такую несусветную рань, Димо! — она смеётся.
Переливисто.
Звонко, задорно и… невыносимо, ибо смех бьёт по вискам, вызывает — вместе со звательным падежом[2], что коверкает имя, — раздражение, которое передаётся Айту, рождает его тихое и глухое ворчание.
И Марта осекается на очередном восторге.
Не даёт характеристику развалинам мельницы Цимбрук, которая уже виднеется впереди сквозь стволы сосен и зелень кустов.
— Он…
— Не укусит, — я заверяю с сожалением.
Получаю злое удовольствие от пары шагов, что она всё равно делает назад. Отдаляется вместе с удушливым запахом духов.
— Д-да, конечно, — Марта запинается, но улыбку вымучивает, отрывает с трудом взгляд от острых зубов, кои Айт в широком и ленивом зевке демонстрирует, — Квета говорила, что пёс дефектный. Слишком добрый для своей породы. Лает, но не кусает, да? Так говорят у вас, в России?
Не так.
И Айт не дефектный, и Север так сказать не могла, но…
— Так.
Я соглашаюсь, а Марта кивает, склоняет голову и, рассматривая пристально и без стеснения, предлагает:
— Сегодня будет праздник в замке Качина, настоящая средневековая ярмарка и рыцарские турниры. Не хотите сходить?
— Нет.
Я обрубаю, но она продолжает, сыплет словами:
— Это очень весело, вы не пожалеете. В прошлом году было фаер-шоу. Изюминку этого года пока держат в секрете, но, поверьте, это однозначно будет… феерия! Пойдемте, составьте мне компанию. Пора знакомиться, Димо. Вы в городе месяц. Пани Гавелкова уже пустила слух, что вы затворник и похожи на мистера Рочестера. Скажите, в вашем прошлом тоже есть сумасшедшие жены и страшные тайны?
Она смеётся.
От нелепости собственного предположения, от остроумия, которое оказывается остроумием только для нее, от желания понравиться, потому что кто-то и когда-то сказал ей, что переливчатый смех обольщает.
Или она сама так решила?
— Нет, — я выговариваю через силу.
Картонным голосом.
И звук, образовываясь, больно царапает пересохшее враз горло.
— Вот и я ей так сказала! Полная глупость! Пани Гавелкова страдает многими глупостями: она верит в призраков и сокровища. Вы еще не слышали от неё про Перштейнец и его исчезнувшую хозяйку, последнюю в своём роду? — вопрос под конец речи Марта завывает зловещим голосом, округляет глаза.
Выглядит… нелепо.
— Нет.
Я повторяю эхом, выпутываюсь из её рук, которые едва ощутимо касаются рукава толстовки, но кажутся железными клешнями и паучьими цепкими лапами.
Прощаюсь.
Грубо и резко.
Не даю рассказать про все хитросплетения и тайны Перштейнца и его загадочных хозяев с сокровищами и родовыми проклятиями. Поворачиваюсь к ней спиной, подзываю Айта и наушники обратно вставляю.
Сбегаю, а Марта задорно кричит вслед:
— Вы очень загадочная личность, Димо!..
Добавляет что-то еще, но «Thirty Seconds to Mars» заглушают ее, ускоряют, заставляя с рекомендованного бега трусцой перейти на быстрый. И тропа начинает смазываться, печёт в легких, сбивается дыхание, теряется размеренный правильный счет.
Размывается действительность, и память побеждает.
Заполняет.
Возвращает смех Алёнки, её голос, и перед глазами встаёт солнечная улыбка, что всегда вызывала ответную, сжимала сердце…
… сердце у Фёдора Алексеевича и без того шалит.
Тянется заскорузлая рука к карману рубахи, где всегда лежит валидол, и брови будущий тесть неодобрительно хмурит.
Но молчит.
А я…
— … а ты невыносим, Митька, — тонкие руки поднимаются, и длинные пальцы путаются в моих волосах, лохматят их.
Скользят по шее.
И Алёнка придвигается, говорит, щекоча дыханием:
— Ты трудоголик и самый кошмарно-ответственный брат на свете. Бедная Даша!
— Данька, — я поправляю машинально.
А Алёна соглашается, повторяет со смешком, поскольку домашнее прозвище Репейника ее веселит:
— Данька.
— Алён, я… переживаю, — я вздыхаю и с дивана встаю.
Прохожусь по комнате, пытаясь заглушить непонятное волнение и тревогу, что смутным призраком появились после последней встречи с Данькой, шептали остаться в городе, не уезжать.
— Знаю, поэтому мы вернёмся сегодня, — Алёнка кивает, поднимается и подходит, чтобы прижаться, почесать смешно нос о нос. — Мама обиделась.
Последние слова она сообщает шёпотом.
По секрету.
Слишком явному, поскольку недовольство Лариса Карловна выражает громко. Гремит на кухне, и нож при нашем появлении начинает стучать резко. Моя же будущая теща поджимает губы и голосом — особенным — проговаривает, выверяя каждое свое слово:
— И все же, Дмитрий, вам лучше остаться у нас.
Поехать утром.
Не срываться в девятом часу вечера обратно в город.
— Мамочка, у Мити завтра смена, — Алёнка отрывается от меня.
Вспархивает, как яркая бабочка, в своем пёстром сарафане, от которого взгляд не получается отвести весь вечер и перестать думать, как тонкие лямки я буду спускать с плеч, тоже не получается.
— И у Даши… — она договаривает, неуверенно, бросает быстрый взгляд на мать, — кажется, что-то случилось, к ней нужно заехать.
Проверить.
Убедиться лично, что всё хорошо, она не соврала и мои опасения напрасны.
— Ну конечно, — Лариса Карловна соглашается, вытирает руки о передник.
Собирает сумку, составляет в неё банки с вареньями.
Соленьями.
И помидоры с виноградом по-новому рецепту поставить Лариса Карловна не успевает, Алёна подкрадывается, обнимает её со спины, наклоняется, заглядывая ей в лицо.
Смеётся.
Играют на щеках ямки, а Алёнка заверяет:
— Все будет хорошо, мамочка…
Мамочка-мама.
Не будет.
Хорошо не будет.
Плохо, впрочем, тоже.
— Будет пусто, — слова вырываются бессильной ненавистью, что застилает глаза, разрывает на части, заглушает обеспокоенный лай Айта.
Заставляет бежать.
Убегать.
От себя и прошлого.
Вот только… не получается.
Сбежать не выходит. Ненависть горит, полыхает разъедающим огнем в груди, воплощается адом, что всё же существует, на земле и внутри нас.
Не потушить и не забыть ни-че-го, но… попытаться можно. Прыгнуть, не раздеваясь и не останавливаясь, в ледяную воду, показавшегося за деревьями, пруда.
Остыть.
И сдохнуть, если очень повезет.
[1] Dobré ráno, Dimo[1]! (чеш.) — Доброе утро, Димо!
[2] Звательный падеж (лат. vocativus) — особая форма имени (чаще всего существительного), используемая для идентификации объекта, к которому ведётся обращение.
Глава 2
Март, 27
Прага, Чехия
Квета
Пророчество майя все же сбывается, рушится мир и конец света наступает, приходит вместе с разгневанным Любошем, что влетает в мой кабинет без стука.
Распахивает матовую стеклянную дверь, кажется, с ноги.
И впечатлительную Люси, что закрывается с ойканьем папками и мелькает на миг бледной тенью в отдалении, пугает. Впечатляет окончательно и бытующее во всей редакции «Dandy» мнение о главном редакторе — садисте, сатрапе и просто дьяволе — подтверждает.
Так, что даже мне хочется
