Станислав Родионов - Камень
Но потом он вдруг узнавал, что дурак стал ученым, карьерист начальником, лоботряс как сыр в масле катается... Рябинин лишь удивлялся. Чего-то он не учитывал. Может быть, они перерождались. Или наблюдал он их слишком малый срок и поэтому ошибался. Или люди еще не успевали их раскусить, распознать и разгадать. А если все проще: дурак попадал к дураку, карьерист к карьеристу, а лодырь к лодырю?..
И Рябинин предрекал все реже, да вот опять не удержался.
- Вас еще не клевал жареный петух, - бросил он.
- Меня все больше куры, - улыбнулась она чуть ли не кокетливо, вскинула руку и провела пальцами по лбу, смахивая невидимую прядь.
Тихий толчок задел его сердце. На какой-то миг оно сбилось со своего вечного ритма, обдавая его сознание странной и сладкой болью. Что с его сердцем? Что с ним, с Рябининым?
Он оглядел кабинетик, взглядом разыскивая невесть откуда павшее наваждение. Но все прошло. Да и что было?
- Вы спешите? - спросила она настороженно.
- А у вас еще есть вопросы?
- Мне жарко...
- Разденьтесь, - предложил он, удивившись собственным словам. Ведь только что собирался ее выпроводить, только что хотел прервать этот бесплодный разговор. Но теперь он знал, что не отпустит ее, пока не разгадает того ниспадшего откуда-то стука сердца. Впрочем, эта девушка тут ни при чем. Человеческая душа устроена сложно - пятнышко, точечка, пылинка могут неосторожно толкнуть ее в прошлое. А прошлое редко трогает ум - чаще оно сжимает наше сердце.
Она сняла шубу, повесила ее на единственные гостевые плечики и вернулась на свое место походкой манекенщицы. Для чего? Или ходила так всегда, зная, что хорошо сложена? Ее фигура начала полнеть той первой легкой полнотой, которая придает женщине стать и очаровательную мягкость линий.
- Как вас звать?
- Жанна Сысоева.
- Сколько вам лет?
- Двадцать семь.
- Замужем?
- Да.
- Все-таки, зачем вы ко мне пришли, Жанна Сысоева?
- Угадайте, вы же видите насквозь...
Она посмотрела испытующим и долгим взглядом, таким долгим, что неожиданная мысль успела задеть его сначала намеком, а потом и оформиться: он ее не видит. Она не преступница, не свидетель, поэтому он ее и не видит. Смотрит отключенно, как на уличного пешехода.
Видимо, в лице Рябинина что-то произошло - она улыбнулась с какой-то далекой и непонятной ему надеждой. Тогда он, встревоженный недавним стуком своего сердца и этой ее надеждой, перешел на другое, следственное зрение, как водитель переходит на дальний свет. И сразу по-новому воспринял ее улыбку, до сих пор виденную им близоруко, - улыбалась она одними щеками при туго напряженных губах, которые жили самостоятельной, нелегкой жизнью.
- Дайте руку, - тихо попросил Рябинин.
Она покорно положила ее на стол. Он лишь прикоснулся к тонким пальцам, не тронутым физической работой. И вздохнул:
- Детство вы провели на Украине. Детей у вас нет. До сих пор жили легко и безбедно. Но потом случилась беда. Примерно дней двадцать назад... Скажу лучше - недавно. Эта беда связана с мужем...
Она отдернула руку и заметно побледнела. Рябинин смотрел на нее, удивленный этой бледностью.
- Угадал?
- Вы знали обо мне...
- Откуда же? - усмехнулся он.
- А вы не угадали, зачем я пришла, - сказала она почти со злорадством, защищаясь от испугавшего ее ясновиденья.
Но оно, ясновиденье, уже пало на Рябинина:
- Угадал. Из-за этой беды с мужем.
- Врете!
- Что... вру?
- Вы все-все обо мне разузнали.
- Зачем?
Она смешалась, теряя свою внезапную злость. Ее предположение удивило Рябинина дикой нелогичностью, которую он отнес к перепадам девичьего настроения.
- Милая Жанна Сысоева, я только сегодня и узнал о вашем существовании.
- Что я выросла на Украине, можно догадаться по моему произношению. А все остальное?
- По руке.
- Неправда.
- Почему же... Папиллярные узоры пальцев и линии ладони у каждого индивидуальны, заложены генетически и могут говорить о нервной конституции человека. Отсюда можно судить о характере. А характер частенько определяет судьбу.
- Но вы не смотрели на ладонь...
В голосе было столько возбужденной настойчивости, что ни научные доводы, ни чужой опыт ее бы не убедили. Но Рябинин и сам не все знал о своем угадывании.
- Ну, что вы легко живете, скажет любой. Нелегкая-то жизнь оставляет свои следы. У вас, к примеру, беленькие ручки...
- А если нелегкость в душе?
- Тогда она ляжет на лицо. Ну, о том, что вы бездетны, и сам не знаю, как узнал. Может быть, по тем же ручкам.
- А у детных особые руки?
- Да, выдубленные мойками, стирками, терками...
- А если все это делают бабушки?
- А таких я тоже считаю бездетными.
Она хотела возразить, уже колко прищурив глаза, но интерес к его ясновиденью пересилил.
- Теперь о вашей беде. Во-первых, вы пришли к следователю, а к нему с радостями ходят редко. Во-вторых, у вас на ногтях белые полосы. Ногти растут по миллиметру за десять дней. Судя по удаленности этих полос от основания ногтя, минуло примерно дней двадцать. А белые полосы говорят о том, что организм пережил сильное потрясение. Например, болезнь или беда. Вид у вас цветущий. Остается беда.
- А как о муже? - тихо спросила она.
- Что самое страшное для красивой девушки? Потеря любви, а не денег, должности или имущества. Кроме того, на вашем пальце есть заметный след от обручального кольца. Почему-то вы его сняли. Я связал это с бедой. Вот и все.
Все ли? Он мог бы предречь, что при ее внешности одинокой она не останется; что и невзгоды ее минуют - ну, разве только не будет возможности сменить автомашину, купить яхту или достать наимоднейшие бусы; что проживет она спокойно и тихо, вращаясь по заданной и привычной орбите от работы к магазину, от магазина к телевизору; что красота станет убывать заметно, при каждом взгляде в зеркало; что беспричинное раздражение станет прибывать тоже заметно, чуть ли не в каждом разговоре с близкими; что все чаще - может быть, от этого раздражения - начнет приходить дикая мысль об иной, неизведанной и пропущенной жизни...
Но Рябинин бросил предрекать.
- Странный вы, - сказала она, разглядывая его с новым, нагрянувшим интересом.
- Чем странный?
- Непохожий...
- На кого непохожий?
- Ни на кого. Так и должно быть...
Два рябининских вопроса готовы были сорваться с языка - как понимать его непохожесть и что значит "так и должно быть"?..
Но она вновь легко вскинула руку и провела пальцами по лбу, чуть его касаясь, - паутинку ли смахнула, мысль ли отстранила... И опять сердце Рябинина отозвалось тихой и сладкой болью. Сознание, тронутое этой болью, засуетилось отчаянно и бесплодно. Оно ринулось в детство и юность, где этой Жанны быть не могло; оно скорее вычислительной машины перебрало полузабытые встречи последнего десятилетия - Жанны и там не было. Но это легкое движение руки ко лбу хорошо ему знакомо и с чем-то связано - с далеким и чудесным, как видение из детства. Ее загадочные слова "так и должно быть"... Что так должно быть? Его странность и непохожесть на других? А ее дикое предположение, что следователь разузнал о ней, - откуда оно?
- Кто вы? - вырвалось у Рябинина.
- Дочь лейтенанта Шмидта, - улыбнулась она насильно.
- Кто вы? - повторил он.
- Узнайте. Дать вам руку?
Бывшая подследственная? Отбыла срок, исправилась, выучилась и зашла к следователю, чтобы мило побеседовать? Но она слишком молода, да и помнил он своих подследственных, тем более женщин.
- Я вижу вас впервые в жизни, - сказал он убежденно.
- Да.
- И все-таки я знаю вас давно.
- Да, - чуть подумала она.
Рябинина схватил влажный озноб - видимо, пахнуло зимой от широкого окна. У кого-то это есть... У индусов? Человек живет много жизней, не зная об этом. Умирает лишь его бренная плоть, а душа переселяется в другую плоть, вновь рожденную. Так не жил ли он вместе с этой Жанной Сысоевой в какой-нибудь иной жизни, которую он, разумеется, не помнит и не знает? Да вот она-то вроде помнит...
- Кто вы? - спросил он в третий раз.
- Жанна Сысоева, - улыбнулась она виновато, потому что не отвечала на его вопрос.
Рябинин ждал. Тогда она, словно решившись, щелкнула своей модной сумкой, раскрыла ее, что-то достала и положила перед ним, на лист бумаги с его летучими мыслями. Круглая коробка из пятнистой пластмассы, величиной со среднюю черепаху...
- Что это?
- Откройте.
Пальцы, ставшие вдруг непослушными, открывали коробку долго и неумело. Она пусто щелкнула, как орех раскололся...
На подстилающей вате зимним притушенным светом мерцал крупный кристалл.
- Боже...
Жар, который вдруг обдал Рябинина, вдруг и скатился с него, как убежавший смерч. И, как после разрушительного смерча, осталась долгая боль, все нарастающая, все сильнее стучавшая в сердце, - та же самая боль, которая приходила после ее легких касаний лба. Только теперь в этой боли не было тайной сладости, и может быть потому, что память Рябинина ожила.
