Йенс Шпаршу - Маска Лафатера
Я поднялся с ним в свою комнату, и мы толковали наедине.
Увещеваниями, мольбами и просто добрым словом пытался я отвратить его от ужасных мыслей. Я заклинал его искать утешения и сил в покаянии и молитве и изливать свою больную душу мне, моей жене или моим друзьям, господам Пфеннигеру и Фюссли. Он ничего не сказал, словно стал нем и глух к голосу разума — в ответ услыхал я лишь развязный смех.
Ну, после всего вышеизложенного это вовсе не удивляет.
Затем он заявил, что, теплись в нем еще надежда, это имело бы хоть какой-то смысл. Он помнит времена, когда мог молиться, но теперь они давно в прошлом. Я сражался с ним до 11 часов ночи; я простер к нему руку и сказал: «Молитву вам надобно возносить, не ожидая ничего взамен, даже если это мнится вам бессмысленным». На этом мы расстались. С того самого времени (приблизительно с начала ноября) стал он будто другим человеком; его Erturderie вдесятеро уменьшилось. Кротостью своей он уподобился ягненку; был скромен и внимателен, и не раз повторял я жене: «Готвальд исправляется, с каждым днем это все более заметно. Его поведение уже не вызывает у меня ни малейших нареканий».
* * *«Ertuderie»? Во французском словаре не обнаружил. Что это значит?
Тем бременем я получил от одного из его и своих корреспондентов в Вюртембергшен письмо с предупреждением: «Готвальд только и твердит о самоубийстве, жалуясь на несчастную свою судьбу», — говорилось там. Якобы на службе у меня он рассчитывал обрести душевный покой, но ничего не вышло, никто из смертных не в силах ему помочь, и т. д.
Сообщение это, а также все обстоятельства вкупе навели меня на мысль о безответной, тайной любви, из-за которой, надо полагать, страдал мой подопечный. Поэтому время от времени, когда выдавалась такая возможность, я заговаривал с ним о вещах, могущих, как я надеялся, вызвать у него желание открыться. Однако он оставался неприступен, как и прежде.
«Eturderie» все-таки нашел, повторно перелистывая словарь! По-настоящему слово это пишется как Etourderie и означает неразумие либо безрассудство. Опять та же проблема, что и раньше: написано так, как слышится, даже на французском.
Вскоре я обнаружил на своем бюро адресованную мне записку, в которой он решительно просил меня подыскать себе другого писца, ибо сам изъявлял желание оставить службу в связи со своим бесповоротным решением уйти служить в американскую армию.
* * *Вот оно! Постепенно ситуация начинает проясняться. Энслину захотелось в Америку! Какой неожиданный оборот — весьма интересный для создания фильма. Колорит эпохи. Спрашивается — что он там потерял? Возможно, хотел от чего-то бежать? Или может, дело в войне за независимость?
А еще лучше выглядел бы следующий вариант: Энслин пожелал взглянуть на индейцев, на дикарей и проверить, приложимы ли к ним теории Лафатера. Заниматься изучением проблем человеческой любви для Лафатера, о чем последний даже не подозревал. Это могло бы стать эпицентром действия всего фильма.
Письменно и устно старался я растолковать ему, сколь безрассудно принятое им решение; заверял, что ежели не считает он более службу у меня достойным занятием, я охотно порекомендую его своим друзьям и знакомым, лишь бы отказался он от абсурдной мысли уйти на войну.
Жаль.
Однако он стоял на своем.
Прекрасно! Америка спасена, хотя бы на время. Что открывает путь для импровизации.
Мне оставалось лишь порекомендовать ему офицера, к которому он мог бы обратиться с прошением. «Готвальд, — сказал я ему, — вы неистовый глупец — я не могу просто так отпустить вас».
Если память не изменяет мне, он пошел к господину гауптману Фюссли. Точно не помню, с письмом от меня или нет, так, или иначе, он получил отказ.
С той поры он, как мне казалось, выглядел каким-то обескураженным; тем не менее, надеясь, что теперь он оставил прежние ужасные намерения, и видя, с каким неподдельным усердием он выполняет свои обязанности, я с каждым днем все более симпатизировал ему. Жена моя не раз признавалась, что ей кажется, будто «он повредился умом», и часто повторяла: «Однажды мы найдем его мертвым в его собственной постели», но я не имел ни малейших оснований для недовольства. Дней восемь или десять назад, если не ошибаюсь, в Прощеное воскресенье, он куда-то пропал на полдня, и сердце мое разрывалось от беспокойства. Однако к вечеру он вернулся (предположительно из Клотен, о чем свидетельствует приложение «Б»), и когда сели за стол, я укорил его: «Готвальд, я сегодня с ног сбился, пытаясь найти вас, — сделайте милость, предупреждайте меня своевременно, если вам надобно отлучиться». Он же промолчал, не проронил ни слова.
Он скрывал в своем сердце некую тайну! Краснокожие?.. Приложение «Б» в бумагах не обнаружено. Завтра проверю еще раз! Судя по всему, это не оригинал отчета Лафатера, а лишь его копия.
24-е. — Спросил библиотекаря, где могут быть приложения «А» и «Б». Он же заверил меня, что по идее они должны находиться в общей стопке. Пообещал разобраться.
* * *На протяжении всей Страстной недели вел он себя совершенно обычно, не вызывая ни малейших подозрений.
В Великий четверг он был в церкви и, вернувшись домой, стал расхваливать услышанную проповедь, позднее же, вечером, зачитал мне мою собственную. В тот же вечер он гулял с друзьями, почитал вместе с ними песни Геллерта,[3] которые неизменно носил при себе.
В Страстную же пятницу застал я его с порохом, и он, увидев мое недовольство, пояснил, что хотел позабавить Генриха, моего сына. Я кратко высказал свое неодобрение и ушел.
Энслин — они сам вроде ходячей бочки с порохом! Одна стрельба на уме! Кроме того, что это за радость, которую он вздумал доставить Генриху? На сегодня все.
Я закрыл тетрадь, поднял голову и поначалу просто тупо уставился прямо перед собой. Лишь постепенно окружавшие меня предметы вновь обретали формы и очертания, неторопливо превращаясь в настольную лампу, стол, книжную полку, — возвращали меня к реальности.
У моего стола стоял библиотекарь. Рядом с ним — молодая женщина. Я смотрел на нее, она на меня. Я мгновенно утонул в ее сияющем взгляде, излучавшем непостижимое очарование; все лучи сошлись в фокусе прямо перед моим лицом — в него словно вонзилось множество крошечных игл.
Я хотел было что-то сказать, но тут, к счастью, заговорил библиотекарь. Тихо, приглушенным голосом, как и подобает беседовать в читальных залах, он сообщил, что это госпожа доктор Сцабо, также заказавшая для изучения интересующие меня документы, и спросил, не завершил ли я уже…
— Ну конечно, разумеется! — ответил я, ничуть не покривив душой, ибо действительно был готов, и стал торопливо убирать свои вещи.
— Благодарю!
Я ей улыбнулся. Сказать по правде, в воздухе теперь витало нечто вроде: «Мы, кажется, уже где-то встречались». Однако я прикусил язык. Но вместо этого, по меньшей мере столь же банально и нелепо, осведомился:
— Так значит, вы тоже занимаетесь Лафатером?
— Да, — тихо ответила она, поглядывая на меня мимо библиотекаря с едва ли не интимной доверительностью. — Кстати, я читала некоторые ваши книги.
Я поджал губы и скромно кивнул. Стало быть, она меня знает. Тем лучше.
На следующий день она появилась около половины четвертого. Я терпеливо ждал, невзирая на то, что уже после обеда глаза мои страшно болели, — дело в том, что я пословно сравнивал все переписанное мною, с рукописным оригиналом; под конец на бумаге мне стали мерещиться сплошные черные закорючки, хвостики, завитки, таинственные иероглифы.
Я увидел ее еще в дверях, но когда она подошла к моему столу, притворился, что вздрогнул от неожиданности, якобы заработавшись и ее прихода не заметив.
Назавтра она сама заговорила со мной.
Она пришла гораздо раньше обычного. И была довольно сильно возбуждена.
Спросила, не можем ли мы потолковать. Обстоятельно и с глазу на глаз. У нее есть одна весьма необычная проблема, и…
Тут дал о себе знать библиотекарь, торчавший за своей стойкой, зорко оглядывая читальный зал поверх очков.
Пожалуй, она права: нам лучше продолжить беседу где-нибудь в другом месте.
— Может быть, в шесть, встретимся у библиотеки? — предложил я.
Она не возражала и протянула мне маленькую холодную ручку. Ну а я? Просто взял и пожал ее.
Глава вторая
После встречи в читальном зале я направился обратно в «Лимматхоф» и там, до странности окрыленный, стал набрасывать возможные варианты развития сюжета картины, предоставив полную свободу моей фантазии; на данный момент у меня в распоряжении находилось куда как мало реальных фактов, которые могли бы воспрепятствовать ее полету. В сознании то и дело всплывала эта женщина, что, впрочем, ничуть мне не мешало — наоборот. Свидание было назначено на шесть вечера, и я сосредоточился на работе, чтобы управиться в срок.
