Валерий Меньшиков - Цветы на асфальте
Во-первых, работа не в паре, как, скажем, за ручной пилой, а одиночно, и потому есть возможность в любую минуту устроить себе перекур. Во-вторых, мельтешится костровой по всей деляне на глазах у охраны, порой и словом перебросится, а то и картошку печеную катанет. И косятся на него поменьше, и окрик тоном пониже. Старается человек, на всю бригаду работает. Опять же и собачка не так свирепо смотрит, настроение хозяина чувствует. И с этой стороны повольготнее.
Работает Крест в охотку, а вернее, напоказ. Пускай думают: старается для ударной пайки. Гул да грохот не смолкают в километровом квадрате деляны, визжат-вжикают на разные голоса стальные полосы пил, охают раздираемые в паденье деревья...
Наливалось синевой небо, выше поднимался каленый солнечный диск. Гулко ухали оземь, заглушая все звуки, в не один обхват вековые пихты, ели, кедры, лиственницы. Много леса-строевика нужно стране. А для их бригады перевыполнение плана — усиленный паек, еще один сытный день. И тут уж не спрячешься от работы, всей бригадой досмотр за нерадивым. Не поведут к начальнику, сами разберутся. Пайка-то для всей бригады.
А время уже к обеду. Некоторые давно на бригадира посматривают, ждут, когда он желанное для всех словцо «шабаш» объявит. К костру норовят поближе. И стрелки не так прытко меж пней вышагивают, подхарчевались, конечно, томит многих сытая истома, межит веки. Подбросил Крест лапника посырей, повалил от огневищ черный едучий дым, затмил на миг солнце. Подмигнул дружкам, Петьке Сороке особо: пора, мол. А сам бочком, бочком, поближе к просеке, за темную гриву дыма. Сейчас у костра, поближе к угловой вышке, дружки устроят свару, чтобы отвлечь охрану, а тут уж лови, Крест, за хвост свою жар-птицу или получай пулю в спину.
Наконец, услышал Леха истеричный пронзительный крик. Вот оно, началось. Сейчас у его жизни идет отсчет на секунды. Тихо потянул из пазушки кисет с пыльцой-самосадом.
А шум голосов нарастал, на высокой ноте раскатился над лесом вопль. Успел заметить, что в ближней патрульной паре долговязый сержант передал автомат напарнику и решительно пошел в сторону дерущихся. Слился с хвойной кучей, ужом скользнул к недалекому просвету Крест. Стелилась над ним рваная дымная завеса, слабо укрывала от глаз тех, кто находился на вышках. Проползти бы под землей червем, пролететь мухой, а не извиваться вот так, живой мишенью. Боялся оторвать от земли глаза: казалось, и шум утих на деляне, и все, в том числе охрана, наблюдают за ним. Не сразу понял, что миновал просеку. Просто под тенью деревьев чуточку прохладнее был хвойный настил. А на вырубке все еще стоял гомон, долетал чей-то властный голос. Боясь оглянуться (вдруг второй охранник с собакой и впрямь стоит сзади), Крест приподнялся на локти, затем привстал и, низко пригибаясь к земле, побежал в глубь леса.
ТУПИК
Утро еще не вступило в полную силу. Темный от росы асфальт отдавал холодком, серебристые капельки зависали на кромках широких тополиных листьев. И лишь окна недальней девятиэтажки, зеркально отражая лучи невидимого еще солнца, да урчанье моторов и шелест шин первых автобусов напоминали о том, что город просыпается, готовится к новому трудовому дню.
Алексей любил это малошумное время: думалось легко и спокойно. Конечно, если не случалось ЧП.
Коротков выглянул в коридор, залитый ярким электрическим светом. Вдоль стен стояли простенькие обшарпанные стулья, и на одном из них одиноко горбился сторож Панкратьев.
— Зайдите, пожалуйста.
Тот встрепенулся, поднял голову. На Алексея смотрели ничего не понимающие глаза.
— Вы меня? Ах, да. Простите. Я сейчас, сейчас. Вот только...
Он поднялся, суетливо стал оправлять на себе одежду.
— Я сейчас...
Молча они сидели в кабинете. Панкратьев щурил глаза ка яркую кружевину света — первый луч солнца, наконец, пробился сквозь тополиную листву и коснулся зеркальной полировки стола.
Алексей знал, что серьезная вина за вчерашнее лежит вот на этом человеке с больными, отцветшими глазами и морщинистыми кистями рук. Не открой он дверь (в этом Алексей почти не сомневался), не прояви такую халатность, не закрутилась бы вся их розыскная машина,
И уже чувствовал и даже верил в то, что сторож не причастен к случившемуся. Не может быть такой игры, чтобы вот так подставлять под удар свою внучку. Он знал, что жалость сейчас не к месту и версию причастности Панкратьева к ограблению все равно отрабатывать придется. Это, так сказать, азбука оперативной работы, неподвластная обычным человеческим эмоциям.
Сейчас важно выяснить обстоятельства нападения, и тут надо смотреть в оба: как поведет себя, как проявит Панкратьев. Ведь процессуально в данный момент он не только потерпевший, но в какой-то степени и подозреваемый. А главное — сторож ценнейший свидетель, возможно, единственный очевидец события, если не учитывать его малолетнюю внучку. Так что во всем этом еще предстоит разобраться.
То ли оттого, что Панкратьев несколько часов пролежал связанным, а может, от пережитой беды у него тянуло руки, и он не мог их никак успокоить, потирал, гладил, унимал непроходящий зуд.
— Борис Иванович, — решился, наконец, Алексей, — я понимаю ваше горе и очень сочувствую. Но нам надо искать тех, кто так жестоко обошелся с вами и вашей внучкой.
— Ольгуша-а, — глухо протянул Панкратьев. Какая-то внутренняя боль не давала ему успокоения, постоянно меняла его лицо. От губ, глаз, крыльев носа бежали мелкие морщинки, и Алексею казалось, что оно стареет прямо на глазах.
Он набрал номер телефона.
— Приемный покой? Здравствуйте. Из Первомайского райотдела беспокоят. Можно узнать о состоянии девочки, доставленной сегодня утром с улицы Зеленой? Фамилия? Ольга... — он взглядом обратился к Панкратьеву и почти по шепоту его губ определил, — Кулакова. Ольга Кулакова. Так... так. Ничего страшного, но полежать придется, понятно. Спасибо, девушка! Врачу передайте «спасибо»...
Вновь опустил голову Панкратьев, углубился в свои думы. Понимал его состояние Алексей, а потому гасил в себе появившееся за эту медлительность раздражение.
— Борис Иванович, вы сможете ответить, на несколько вопросов?
— Спрашивайте, — разомкнул обескровленные губы сторож.
— Расскажите о случившемся.
И еще минуты две длилось молчание. Собирался Панкратьев с мыслями, никак не решался начать. Будто тень коснулась его лица, загустела на нем сетка морщин.
— Ждал я к вечеру внучку. Обещалась принести ужин. Не осуждайте, сам в беде этой виноват, не имел права, открывать в такое время, да вот, внученька...
Алексей ловил каждое слово. Сейчас важна любая деталь.
— Слышу ее голосок, крючок тороплюсь снять, а он тугой, крючок-то, кованец... Приоткрыл дверь, не широко так, а ее с той стороны как дернет кто-то, и этот, с ножом. А Ольгушки нет.
— Борис Иванович, что запомнилось вам в этом человеке?
— Я и видел-то его какой-то момент. Очки темные, большие, круглые такие очки. Фуражка, плащ черный, воротник поднят. Толкнул меня к стене, нож у шеи. А потом руки за спиной веревкой стянул. В вахтерской и внучку увидел, тоже связали, зверье, за что ребенка-то? Видно, совсем души у них нет!
Он замолк, плотно сомкнув губы, видно, вспомнил ту картину.
— Знаю, что все вам важно. И рост, и лицо, и прочее. Росточком вроде с меня, а в плечах поразворотливей будет. Остальное не приметил. Не лицо — чернота какая-то. — И, будто извиняясь, добавил: — Не то, чтобы нож заворожил. За внучку боялся.
— А второго не разглядели?
— Не видел, у стенки уже стоял. Хотя шаги его слышал, тяжелые шаги, аж половицы скрипели. А знаете... Постойте, постойте. Слово такое припомнилось. Из боковушки услышал, когда веревками затянули и на пол кинули.
— Какое слово?
— «Я на стрем!» Что оно на их зверином языке значит, не ведаю, только голос тот как сейчас слышу. А больше не было разговора...
— А сколько они находились в помещении, сказать не сможете?
— Я ведь, извиняюсь, звать вас не знаю как, у своей жизни секунды отсчитывал, могли они и часами показаться. К тому же внучка. Хотя потом понял, связали, значит, убивать не будут. Так что боюсь точно время подсказать.
— Ну хотя бы примерно? Нам это очень и очень важно.
— Минут двадцать наберется, или чуток больше, тут уж не обессудьте. А вот внучонка когда заявилась, припоминаю: без четверти десять было. Ждал я ее очень.
— Что ж, спасибо, Борис Иванович. Мы вас, конечно, еще потревожим. Как без этого, дело требует. Если что припомнится, вот здесь на бумажке телефончик записан. Звоните. А зовут меня Алексеем Леонидовичем, — запоздало представился он.
Вышел Панкратьев. Алексей не сразу к себе листок бумаги придвинул. Не спешил записывать не продуманные до мелочей и не получившие ясной законченности мысли. Размышления всегда рождали новые, порой неожиданные направления поиска.
Уехал в больницу Сушко. Разрешит врач — поговорит с внучкой Панкратьева, может, что та и припомнит. Только на это надежды мало. Поджидать или догнать ее преступники должны были у крыльца, и, пожалуй, совершили нападение в тот момент, когда она попросила деда открыть дверь. Это в случае полной непричастности сторожа к этой истории. Сколько их было? Панкратьев называет двоих. Один обезоружил и связал его. Второй, видимо, был занят внучкой. Тут сомневаться не приходится. Верно и то, что нападающие не будут обременять себя лишним грузом. Их замысел требовал быстрых и решительных действий. На этом, вероятно, они и строили свой расчет. Быстро и без шума нейтрализовать сторожа, иначе все могло сорваться в самом начале. Но эксперт Степанчук утверждает, что при вскрытии сейфа использовано несколько приспособлений, в том числе — дрель. Такие предметы явно не для кармана. Поэтому можно смело предположить, что в здании был некто третий, для которого расчистили и обезопасили дорогу и который с набором инструментов прошел в комнату кассира, когда связанные сторож и его внучка лежали в комнате вахтера и не могли его видеть. Значит, группа состояла не меньше чем из трех человек. Никак не меньше.
