Валерий Гусев - Если бы у меня было много денег
Зная Яну, я не удивился ее выходке. Она и не такое могла отмочить - и отмачивала - с безмятежно-ясными глазами и чистой совестью. Ставя перед собой цель, она не выбирала средства. Но то, что она вдруг соблазнилась наивно-дурацкими посулами Мишки Чванько, было неожиданно - я словно вмазался лбом в балку на знакомом с детства чердаке. Мишка никак не мог стать предметом ее увлечения и надежд. Скорее всего он был поводом и средством для какого-то решительного, давно обдуманного (а может быть, и импульсивного) шага, но уж никак не заветной целью, хотя со школьных лет с тупым упорством добивался ее взаимности.
Яна уже тогда была предприимчива, беспринципна и хороша собой: длинные ноги, белозубый рот до ушей, пепельные волосы прекрасной польской панночки и легкий, сводящий с ума наших мальчишек акцент. Кроме того, она пела на школьных вечерах ничуть не хуже Пьехи и весь ее репертуар. В общем - безупречная! Правда, все-таки одним недостатком Яна не без оснований гордилась: своими своеобразными отношениями с русской грамматикой. Она даже собственную фамилию всякий раз писала по-разному, а ее первое же сочинение в нашей школе, где запятые были расставлены на всякий случай даже на полях и между строк, покрыло мгновенной сединой молоденькую учительницу русского языка. Поэтому Яна обратилась ко мне за помощью как к старшему товарищу, и я писал за нее сочинения, проверял домашние задания, контрольные и диктанты, а она благодарно целовалась со мной в спортивном зале, за грудой старых матов. Так что приторговывать собой она начала уже в седьмом классе. К счастью, соперников у меня тогда практически не было - с остальными предметами Яна неплохо справлялась сама, но, думаю, если бы здесь возникли проблемы, она не ограничилась бы моей помощью и не испытывала бы моральных терзаний, связанных с выплатой очередному «репетитору» соответствующего вознаграждения. Чем-чем, а уж комплексами Яна не страдала.
Входя во вкус, взрослея, мы постепенно расширили географию наших поцелуев и с возрастающим удовольствием занимались этим в подъездах, в телефонных будках, в кино, в вечерних скверах и в последних автобусах, пока наконец не поняли, что гораздо приятнее и удобнее делать это на законных основаниях, под надежным семейным кровом…
Жили мы неплохо, во всяком случае нескучно. Яна, несмотря на свою непредсказуемость, а может быть, и благодаря ей, была хорошей женой, очаровательной любовницей, верным другом. И это при том, что она не любила мою работу. Но это в порядке вещей - я не знаю ни одного милиционера, нормальная жена которого была бы в восторге от его профессии. Разве что жены больших начальников благодарили свою судьбу, да и то только те из них, кто оказался в этом качестве, когда мужья уже носили большие-пребольшие погоны.
Из-за этого мы, конечно, поругивались. И Яна все время ставила мне в пример респектабельность и домовитость Мишки Чванько, который в свое время делал безуспешные попытки передать Яне свои блестящие знания физики и химии и получить в обмен ее благосклонность в вечернем спортивном зале. Не вышло тогда, не светило позже, получилось сейчас, ведь Мишка не отступал, был нудно последователен и настойчив. Став неплохим специалистом в области зубного протезирования, неплохо зарабатывая, отпустив брюшко и бороду, получив плешь, он продолжал эту беспримерную по продолжительности и отсутствию результатов осаду уже на правах давнего друга семьи.
Мишка частенько появлялся у нас, особенно в праздничные дни, когда можно было на законных основаниях одарять чем-нибудь Яну. Этим «чем-нибудь», как правило, были ужаснейшие поделки из дерева, которыми он занимался в свободное от основной работы время.
Суть его творческой манеры была до гениальности проста, не требовала ни вкуса, ни умения, ни времени. Мишка прилаживал какую-нибудь немыслимую корягу на еще более дикую подставку и снабжал это «произведение искусства» клочком бумажки с экзотическим названием на восточный манер: «Птица, летящая над утренним озером в сторону восходящего солнца» или «Мыслитель, на ветке сакуры постигающий истину». (Где там птица, где мыслитель, полагаю, и сам творец представлял довольно смутно. Главное - дать название, поймать якобы ускользающую якобы мысль. Красиво.) На том процесс творчества завершался, и начинался торжественный процесс дарения с обязательными поцелуями и массой длиннющих и запутанных в своей витиеватости пожеланий. Естественно, в прямой связи и зависимости - чем длиннее пожелание, тем больше в него укладывалось поцелуев.
Справедливости ради надо признать, что не одних нас он одаривал обильными плодами своего таланта. Коряг в лесопарке хватало. И многие наши знакомые с ужасом принимали в дар эти чудовища, сперва не зная, куда их поставить, а потом - как от них избавиться. Ведь Мишка жутко гордился своими «детищами» и, приходя в осчастливленный дом, ревниво проверял, достойное ли место в интерьере отведено созданному им шедевру.
Выход был один, мы с Яной его нашли и честно поделились с друзьями: «Ах, Мишенька, представляешь - какая жалость! Это все противный Джек (варианты - бабушка, внучка, кот, пьяный сосед) - разыгрался, сбил хвостом, «оно» упало и разбилось. Мы клеили, клеили, но разве у нас так получится, как у тебя… Пришлось отправить на дачу (то бишь на помойку). Ах-ах!» Мишенька активно сопереживал и считал своим долгом как можно скорее восполнить утрату еще более громоздким и загадочным сюжетом.
И этот совершенно домашний мужик вдруг, без всяких на то оснований вообразил себя коммерсантом, «задумчиво сидящим в офисе в период слабой солнечной активности». Да еще смог чем-то зацепить самолюбие Яны…
Несколько дней я перекрутился у Прохора, хорошего моего приятеля, писателя-детективщика, от которого тоже недавно ушла жена. Потом она вернулась (оказалось, она просто уходила на очередной демократический митинг, но он неожиданно затянулся и перекинулся куда-то на периферию), и мне пришлось перебраться за город, в свое фамильное «имение», доставшееся в наследство от тетушки, сельской учительницы.
Имение было «богатое»: шесть соток среди подмосковных болот, старенький дом, сараюшка и две-три яблони среди затерявшихся в лопухах и крапиве гряд. «Буду капусту выращивать, - мечтал я, - или, как Шерлок Холмс на покое, пчел разводить. А потом соберу в мешочек самый злой рой и выпущу его на каком-нибудь мафиозном сходняке. Или в спальне Яны в самый подходящий момент…»
Готовясь к этому событию, я начал осваиваться и приводить «имение» в порядок.
Местечко называлось красиво и нежно - Васильки: по имени соседней деревушки. Когда-то здесь накануне перестройки собирались создать садоводческое товарищество, но грянувшая за ней рыночная демократия стала непреодолимым препятствием для будущих урожаев яблок и клубники, разогнала безденежных несостоявшихся дачников-пенсионеров. Средства тут нужны были немалые, потому что участки отвели среди болот, и все постепенно заглохло, мечты растаяли как дым, немногие завезенные материалы расползлись по дворам коренных жителей… И закрепился здесь только один бравый отставной Полковник, который вопреки здравому смыслу настойчиво пытался выращивать зеленый овощ и красную ягоду и в порядке политического протеста торговал ими на станции среди бойких старушек и сумрачных алкашей, причем становился в торговый ряд как в строй - при полном параде, в форме, при фуражке и боевых орденах. Мне не раз приходилось выдергивать его, как морковку из грядки, из лап местной милиции, которая хорошо «знала, кого брать». Еще бы, красный ветеран с коричневым нутром…
Когда я приехал вступать во владение наследством, что-то вдруг дрогнуло и шевельнулось в моей черствой милицейской душе, в которой давно уже не было места нежности и лирике. Чем-то все это меня тронуло: одинокий старый дом, крутом болота - где-то с голыми кочками, где-то заросшие густым кустарником, непроходимые, с тайными тропами, известными мне с детских лет, когда я проводил беззаботные каникулы у тетушки. Справа от болот - колхозное поле, заросшее васильками, заброшенное. Бурт сгнившей картошки, заложенный, видимо, еще в цветущие годы застоя. На краю поля, как памятник погибшему колхозу, застывший навсегда трактор, который пытались приспособить для своих гнезд непутаные грачи… Какая-то грусть, какие-то воспоминания, какие-то (уж совсем не к селу!) надежды…
Чуть дальше, на ровном пригорке, в кругу высоких берез и лип стояла церковь. Каждым воскресным утром на колокольню взбирался звонарь - бывший председатель колхоза. Но прежде чем доносился первый стонущий звук колокола, над церковью взметались черным взрывом тучи галок. И затем в свежем утреннем воздухе, перекрывая их заполошный грай, торжественно плыл над землей тягучий, спокойный и густой звон. Он растекался над всем простором, заброшенным полем и затихшей в постоянной беде деревенькой, над болотами, где мы играли с Костиком в индейцев, над огородиком, где мы копали и пекли с ним картошку… Все дальше и дальше, к самому, казалось, небу, в самую душу…
