Стенли Эллин - Свет мой, зеркальце, скажи
И он всегда откровенен со мной. Чист, как золото. Никогда не возникает нужды загонять его в угол, чтобы добиться ответа на вопрос. Я уже не помню даже, когда он спросил меня:
- У тебя нет проблем со мной из-за этих историй с наркотиками?
Он знает, что я ему не солгу. Откровенность - не единственное чувство между нами.
- Иногда, - сознаюсь я. - Говорят о стольких вещах... Я был бы плохим отцом, если бы не предвидел подобных ситуаций.
- Значит, я не доставляю хлопот.
- Ты пробовал?
- Травку. Два или три раза. Я в ней не нуждаюсь.
Я прилагаю немало усилий, чтобы пойти дальше, задать нужный вопрос:
- А насчет секса? Гетеро или гомо?
Он несколько мрачнеет.
- Ты спрашиваешь из-за моих длинных волос...
- Не говори глупостей, Ник. Но сейчас многие сирены поют, что нет ничего лучше голубой любви.
Он преображается.
- Сирены - женщины, папа. С какой стати им вещать об этом?
Я не смог не рассмеяться.
- Очень забавно. Но ты не ответил на вопрос.
Он, должно быть, почувствовал за шуткой мою озабоченность, ибо ответил очень серьезно;
- Я не думал об этом. Но, к примеру, если это делать с мальчиком, можно подумать... как бы сказать... Это слишком похоже на мастурбацию, понимаешь? Тогда как с девушкой действительно что-то испытываешь.
- Ты очень разумный молодой человек, Ник. И говоришь почти как старик. Ты пришел к подобному заключению на собственном опыте, не так ли?
- Ну да, у меня была девушка... Но мы не пошли до конца.
- Это тоже неплохо. Девушка твоего возраста действительно не готова ещё идти до конца, как ты говоришь, что бы она не рассказывала.
- Та была двумя годами старше. Она на первом курсе университета. И я полагаю, что она готова. Если только...
- Да?
- Ну ладно, скажем, ты находишься с девушкой и все классно, все готово для этого дела. Родители отсутствуют, свет приглушен и все такое. Стоит ли тогда спрашивать её, приняла ли она пилюлю? Ты понимаешь, если её спросить об этом раньше времени, она подумает, что у тебя в голове только одно. Если же задать этот вопрос уже в процессе, она скуксится. Как быть?
Боже, романтические проблемы нынешней молодежи слишком осложнены прогрессом!
Но Ник говорит со мной так. Открыто. Будь он хоть малость виноват в этих окровавленных останках, заполнивших мою ванную комнату, он бы никогда не прятался.
Офелия перестала тереть как безумная листок бумаги. Она его разложила, разгладила и тщательно приклеила к фаянсовому квадрату стены для сушки. Бумага пристала к стене так же, как когда-то носовые платки Джоан в нашей квартире с многочисленными ванными комнатами на 60-ой Восточной улице. Войдя вечером после стирки Офелии в ванную комнату, можно было найти с дюжину белых полотен, расцвечивающих стену. Должно быть, тот, кто незаконно протащил эту толстомордую мексиканку через Рио-Гранде, вдолбил в её голову , что необходимо делать с дамскими платками после стирки: их пришлепывали к стене, они высыхали и их заботливо складывали, даже не гладя.
Вначале Джоан чуть не хватал удар.
- Нет, нет, Офелия. No necessitad. (Нет необходимости). Не на стену. Господи, как сказать стена? La pared. Nada la pared! Просушить, высушить, как все остальное.
Бесполезно.
Я никогда не совершал подобной ошибки. Когда мы поделили Офелию после развода, у меня было право на её услуги раз в неделю, а у Джоан - все остальные дни. Моим днем стала пятница, и Офелия могла делать все, что ей заблагорассудится. Я впускал её в восемь тридцать утра, видел, как она доставала из стенного шкафа инвентарь для уборки, и оставлял её в покое. Когда я возвращался домой на уикэнд с Ником, он уже был там, а Офелия исчезала. Чаще всего, по его словам, она собиралась уходить в половине четвертого, когда он возвращался из школы. Но иногда она оставляла не поддающееся расшифровке сообщение на телефонном столике.
Бесполезно было повторять ей и упрашивать:" - Я прошу вас, Офелия, ради Бога и всех мексиканских святых, постараться оставлять мне понятные сообщения, ибо они личного характера, и могут быть важными, а на работу мне не звонят по личным вопросам, я запретил это делать, потому я рассчитываю на вас, Офелия, вы понимаете, я рассчитываю, что вы передадите послание, четко записав его..." Все это оказывало на неё не большее воздействие, чем просьбы не сушить платки на стене ванной комнаты.
И сейчас, когда она приклеила тот листок бумаги на стене, у меня возникло впечатление, что она превзошла саму себя. Это почище китайской грамоты.
"ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
Чего нет? Который час? Кто это написал? Некий телефантаст, выступление которого способно развеять хмурые черты Толтека?
"ЕПАПО НЕТ ЗА ДУ ЧАС".
Я прикрываю глаза, перечитываю с ужасом таинственное послание и поворачиваюсь к Офелии.
- Что все это значит?
Она остается безмолвной, непроницаемой. Все смотрят на листок. Доктор Эрнст, психиатр из психиатров, главный чинитель мозгов, рассматривает его, нахмурив брови. Потом пожимает плечами.
- Что ещё можно ожидать от этой несчастной эксплуатируемой женщины? бормочет он, обращаясь к собравшимся.
Я в консультационном кабинете доктора Джозефа Эрнста.
Я не помню, как я туда попал и почему, как все произошло, но я там.
А доктор Эрнст за своим бюро хмуро рассматривал меня, поджав красные мясистые губы, а его брови слились в единую линию на лбу.
Комната изменила свой вид со времени моего последнего визита, а прошло чуть более восьми дней. Она непомерно увеличилась, потолок поднялся. Медик всегда предлагал мне сесть в кресло, а сейчас я лежал на незнакомом мне диване напротив него. Поза несколько неудобная из-за почти горизонтального положения, и мне приходится превознемогать боль, чтобы немного приподняться на локтях и смотреть в его пронзительные глаза. Внезапно я понял, что не свободен в своих движениях и не могу сесть. Широкий пояс опоясывал мою грудь, а руки были привязаны к дивану.
Связан и стеснен.
У меня страх перед физическим принуждением, вне зависимости от условий. В моем теперешнем состоянии, с пересохшим горлом и бьющимся сердцем, я просто сходил с ума. Это паника. Я постарался освободиться от пояса, но возникло впечатление, что я переламываюсь пополам. Ужасная боль. Я не стал сопротивляться и упал, задыхаясь.
Я в руках убийцы? Неужели этот помпезный и вульгарный старикан объединился с Ирвином Гольдом, чтобы избавиться от меня? Гольд, неизвестно, как ставший моим защитником, заставляет меня признать себя виновным... я не давал согласия на утверждение его адвокатом! Эрнст, за приличное вознаграждение, сможет разрешить эту проблему. Он может перерезать мне горло и затем заявить, что после признания в убийстве прекрасной незнакомки я совершил самоубийство у него на глазах.
Осмелится ли кто-либо оспаривать его слова? Кто же усомнится в нем? Даже у моего сына не возникнет сомнения, а уж он-то прекрасно меня знает. И зная, что его отец - убийца и самоубийца, живодер, убивший беззащитную женщину и не нашедший храбрости сознаться в злодеянии, Ник не сможет больше думать обо мне без отвращения; все наши счастливые воспоминания сотрутся из памяти. Вырвут не только их, но и все уважение ко мне.
Парадоксально, но моя единственная надежда в моем несчастье сознавать, что я действительно перед великим Джозефом Эрнстом. Как бы то ни было, но человек, всю жизнь создававший себе репутацию, не станет рисковать из-за грошей Гольда. Но кто может быть уверен? Факт тот, что я не уверен больше в своем психиатре, как и он не уверен во мне; он наблюдает за мной уже три года, но по правде говоря, практически ничего обо мне не знает.
Все произошло по настоянию Джоан, три года назад, и я доверился жадным волосатым рукам герра доктора. На таких условиях жена согласилась продлить нашу супружескую жизнь, подошедшую, по её мнению, к своему пределу. Если психотерапия сможет восстановить наши узы брака, то мы будем продолжать играть в папу и маму. Так мы и играли годом больше, до страшного суда. Вплоть до дня решения: я - развожусь - нравится - это - тебе - или - нет.
Год верности в исповедальне Парк Авеню. Год, в течение которого я исповедовался доктору, а тот время от времени что-то бормотал, чтобы уведомить меня, что он слышит. Иногда, более или менее регулярно, он посматривал на часы. Естественно, я знал с первого же дня, когда мы с Джоан оказались в его кабинете, что он ужасно мне завидует. Физически - он почти карлик, неловкий увалень, в отличие от меня. В браке он связан узами супружескими со старой клячей, отец которой, как я понял, купил душу своего зятя, оплатив его учебу. В тот первый день и всякий раз, когда Джоан сопровождала меня в исповедальню, добряк доктор расправлял плечи, подбирал живот, и в глазах его читалось сластолюбие. Он ворковал, уставившись на мою жену, пуская слюни и склоняя голову в мою сторону, словно браня ребенка.
Завистлив, как вошь. Ведь он просыпался в своей постели среди ночи и узнавал кусок холодного и иссохшего мяса, к которому прижимался, не так ли?
