Рут Ренделл - Древо скорбных рук
Долгие годы Мопса вообще отрицала, что больна. Это все другие больны, или, сговорившись, вредят ей и не способны понять ее. Но когда осознание собственной ненормальности неизбежно пришло к ней, когда в периоды просветления услужливая память прокрутила, как киномеханик ленту, все ее прежние кошмары, она возложила вину за свои поступки не на психику, а на какие-то биохимические дефекты своего организма.
— Возьмем, к примеру, историю с Георгом III, — доказывала Мопса. — Годами все считали его сумасшедшим, подвергали его чудовищным пыткам. А теперь стало известно, что у него была порфирия — недостаток какого-то вещества — минерала «порфира» — так он называется. И если бы ему давали этот «порфир», он был бы вполне нормален.
Возможно, она была права. Но если даже какой-то химической субстанции и не хватало ее организму, сама природа восполнила этот недостаток, и ее безумие отступило. Когда Мопса с увлечением рассказывала о проводимых с нею сеансах психотерапии, с остроумием отмечала все детали, давала характеристики лечащим врачам, Бенет преисполнялась надеждой на лучшее. Безумие ведь коварно и не всегда выдает свои симптомы. Даже глаза матери приобрели сейчас прежний цвет — зеленоватый с голубизной, который когда-то мог очаровывать и дочь, и всех окружающих. Лишь бы сейчас не сорваться с тоненькой ниточки им обеим, поддерживать друг друга, как партнерам опасного аттракциона в цирке.
Мопса обшарила глазами комнату и удивилась.
— А где телевизор?
— У меня его нет.
— Совсем нет телевизора? Я пропаду без него, хотя ТВ в Испании — не лучший вариант. Я надеялась, что наконец доберусь до настоящего британского телевидения. Разве это нормально — жить без телевизора? Не думала, что ты на этом экономишь.
— Я пишу, пока Джеймс спит, а так как это происходит в основном в вечерние часы, телевизор мне ни к чему.
— Сейчас он уснул, и ты что, собираешься заняться сочинительством? Махнуть на меня рукой? Сунуть мне в руки какую-нибудь книжонку, чтобы я не мешала?
Бенет попыталась найти приемлемое объяснение для матери. Для литературного труда требуются особые условия — соответствующая атмосфера, определенная степень уединения, отрешенности от окружающих мелочей. Такое удается растолковать не всякому человеку, не знакомому с процессом творчества, а уж труднее всего это будет внушить Мопсе.
Она сама была фактически новичком в этой профессии, и еще толком не знала, как организовать писательский труд. Ее заметки в блокноте, обрывки фраз, зарисовки пейзажей и жанровых сцен, а также общие впечатления от пребывания с Эдвардом в Индии как-то сами собой сложились в книжку, неожиданно ставшую бестселлером. Только не было бы никакого бестселлера, если бы ей в какой-то миг вдохновения не пришел в голову сюжетный узел, который дал название книге и обеспечил ей успех. Случаен ли был этот подарок небес или это свидетельство ее таланта? Тайну эту Бенет сама постичь не смогла.
Теперь ей предстояло написать нечто иное, пусть не такого уровня, как «Брачный узел», но, по меньшей мере, не унижающее ее репутацию. Она стала в очередь тех авторов, кто будет допущен в заветную издательскую дверь вторично. А для этого надо работать и работать, пока Джеймс спит. То, что писательство есть тяжелый труд, сродни любому, даже физическому, Бенет уже успела понять.
И тут она вспомнила, что Джеймс спит, не просыпаясь уже более двух часов. Она поднялась наверх поглядеть на него. Беспокоиться вроде бы было не о чем, хотя личико оставалось пылающе красным, а дыхание хриплым.
Глядя на малыша, она отмечала в нем сходство с Эдвардом, особенно в изгибе губ и форме лба. Когда-нибудь он превратится в образцового английского джентльмена, даже превзойдет отца в совершенстве и соответствии параметрам идеальной модели, поставляемой в общество английской аристократией, как пекарь выпекает свои стандартные булочки.
Он будет голубоглаз, как Эдвард, с таким же неподвижно-холодным, рыбьим взглядом, льняными волосами, крепким подбородком, способным держать любые удары. И еще — только не дай бог — он унаследует помимо внешнего сходства и отцовские пороки.
Терпеливо ожидая пробуждения сына, она смотрела в окно на солнечный закат. Алые и золотые краски быстро померкли, как только солнце ушло за горизонт, но вершины сосен еще золотились, а поверхность пруда, где, по легенде, Шелли пускал в плавание бумажные кораблики со своими стихами, мягко светилась серебром.
Хорошее место выбрала Бенет для жилья и для того, чтобы здесь рос ее сын. Она не сомневалась в правильности своего решения.
То ли какие-то детали пейзажа, то ли навеянные ими воспоминания детства резко развернули корабль ее размышлений вспять, к тому жуткому дню двадцатилетней давности, когда обнаружилось, что ее мать психически больна. То событие Бенет старательно прятала в потаенных уголках памяти и запрещала воскрешать его в своем воображении. Это было первое выступление Мопсы в роли, которую она потом играла долго, с неизменным постоянством и с ужасающей убедительностью. Бенет слышала слова «паранойя», «шизофрения», произносимые в доме вполголоса, не понимала до конца их глубинный смысл, но оттого становилось еще страшнее.
Ей было восемь лет, а ее кузине, гостившей в их доме в Колиндейле, всего три или четыре. Мопса завела девочек в столовую и сказала, что убьет их, а потом себя. Смысл ее поступка не поддавался объяснению. Была ли это простая угроза, что она собирается держать их взаперти, пока не будет выполнено какое-то ее требование? Или она действительно жаждала пролить кровь — и детей, и свою? Истина была где-то посередине между этими двумя версиями. И была ли щеколда на двери столовой, и уж так ли был крепок замок, запиравший столовую? Эти детали не запомнились Бенет.
Зато она очень ясно помнила, как мать доставала ножи из ящика буфета, как отчаянно вопила маленькая кузина, как Мопса с невиданной силой двигала мебель, баррикадируя французские окна, выходящие на веранду, чтобы пришедшие на выручку мужчины не успели помешать ей перерезать девочкам горло.
Самым ярким впечатлением было то, как полетели щепки, и рухнула под ударами дверь в столовую, и на нее вступил грозным героем ее дядюшка, а за ним и отец. Они не прибегли к чьей-либо помощи во избежание огласки перед соседями и естественно неминуемых последствий расследования постыдного инцидента.
Никто не пострадал, не получил ни малейшей царапины, а Мопса вела себя так спокойно, что не верилось в ее причастность к переполоху. Все словно сговорились забыть об этом, и так они жили до тех пор, пока она не начала воровать, причем без всякого повода, без всякого толчка извне.
Трудно было заметить, когда и с чего начался этот процесс, только потом стало понятно, какая извращенная логика руководила ее поступками. Однажды отец обмолвился в гостях, что ему понравилась пластинка с записью Генделя «Музыка на воде». Стараясь угодить мужу, Мопса обегала множество магазинов и, найдя искомое, унесла ее тайком, хотя вполне могла уплатить за диск через кассу.
Она воровала какие-то мелочи, чтобы дарить их тем, кто был ей близок и нравился, а элемент риска при краже повышал в ее глазах цену подарка, как объяснял отцу очередной психиатр.
Проявления ее ненормальности были разнообразны и все учащались. То Мопса впадала в беспричинную ярость, то полностью теряла ощущение реальности, то совершала поступки, опасные для нее самой, причем спонтанно, без всякой на то необходимости.
Джеймс перевернулся с боку на бок в кроватке, что-то сердито выкрикнул, приподнялся и стал кулаками тереть глаза. Его крик перешел в натужный кашель, сопровождаемый хрипами в груди. Бенет достала сына из кровати, прижала к себе.
Его грудная клетка напоминала музыкальный инструмент, из которого исходили бессвязные звуки самой разной тональности. Идея, высказанная Мопсой и поначалу показавшаяся Бенет здравой — позвать кого-нибудь в гости и отметить ее приезд — сейчас уже казалась кощунственной. Джеймсу явно стало хуже, и все внимание Бенет сосредоточилось на нем.
В доме было очень тепло. Бенет порадовалась, что до переезда сюда наладила центральное отопление. И то, что она сейчас не одна с больным ребенком, а рядом мать, которая уже по-хозяйски разложила свои вещи в отведенной ей комнате и ведет себя вполне нормально, что две женщины могут сообща похлопотать над больным ребенком, немного успокаивало Бенет. Ведь когда-то у Мопсы тоже была маленькая дочь, и она растила ее, беспокоилась о ней, приобрела определенный опыт в таких ситуациях, и вот Бенет, уже сама ставшая матерью, могла понадеяться на ее помощь.
За прошедшие годы Мопса сыграла в жизни немало ролей, но ведь она была и доброй женой своему мужу, и заботливой матерью Бенет до восьми лет, до первого приступа своего безумия, когда ее мозгом и душой овладела другая личность.
