Сергей Абрамов - Летная погода
— Вот эту личность, — Саблин еще раз предъявил фото.
— Не вам чета. Тридцать лет — и уже доктор наук, Максим Каринцев. Старший научный сотрудник Института новых физических проблем.
— Игрок?
— Я бы не сказала. Играет нечасто и не в каждом заезде. Лошадей знает и редко проигрывает.
«С вашей помощью?» — хотел было спросить Саблин, но не спросил. Зоя сама сказала:
— Я не размечаю его программы. Это делает кто-то другой с ипподрома. Либо конюх, либо наездник.
— У него здесь есть знакомые? — поинтересовался Саблин.
— Многие. Только мне он их не назвал.
— Недавно познакомились?
— Не очень давно. Прошлой осенью в Кисловодске. Я подружилась с его приятельницей. Марина Цветкова, художница из Дома моделей.
Зоя отвечала если не с испугом, то с повышенной осторожностью. Понимала, что заинтересованность инспектора уголовного розыска далеко не случайна. Откуда у него эта карточка? Может быть, нашел ее на трибунах? Но тогда проще было отдать ее ей, а не проявлять излишнее любопытство. Но Саблин продолжал задавать вопросы.
— И вы часто с ними встречаетесь?
— Нечасто, но встречаюсь.
— Большая компания?
— Не очень.
— Ученые?
— Возможно. Но я лично встречаюсь с Максимом обычно в компании с Дином.
— А кто этот Дин?
— Из американского посольства. Что-то там по культурным связям. Но превосходно говорит по-русски. Дин — это имя, а фамилия Хэммет. Вполне порядочный, по-моему, даже просоветски настроен.
— Знаешь, Зойка, — вмешалась одна из кассирш. — На дерби я видела твоего Дина вместе с Колосковым из тренотделения.
— Что ж, и ему, может быть, понадобилось разметить программу, — отрезала Зоя.
Значит, еще не слыхали о гибели Колоскова, подумал Саблин, но информировать их не стал. Ему еще потребовалось зайти в отдел кадров, прояснить прошлое Колоскова. А прошлое это было небезынтересным. В краткой справке, открывавшей досье Колоскова, значилось:
«В 1941 году не эвакуировался из Одессы. Якобы опоздал к отходу парохода, увозившего людей и лошадей с ипподрома. В оккупированной Одессе пошел служить полицаем 28-й одесской оберфельдкомендатуры. С гестапо связан не был. В 1948 году был осужден на десять лет в исправительно-трудовой колонии строгого режима. В 1953 году был освобожден по амнистии. С мая 1954-го — конюх Одесского ипподрома. В 1974 году по ходатайству наездников был приглашен на работу в Москву».
«Следы ведут в прошлое», — вспомнил Саблин много раз читанную им реплику. Да, ведут. И, видимо, там, где оно начиналось, следует их искать.
Но у инспектора еще не был закончен розыск в Москве.
Глава третья
Продолжился он в коммунальной квартире на Беговой, где жил конюх. Старший инспектор явился с обыском вместе с экспертом научно-технического отдела Матвеевым и сержантом Дудко. В качестве понятых пригласил соседей по квартире, мужа и жену Захаровых, также работавших на ипподроме. Пока сержант вскрывал замок двери убитого, Саблин поинтересовался их взаимоотношениями с Колосковым. Давно ли они жили вместе с ним в общей квартире? Оказалось — давно. Ее предоставила им администрация ипподрома.
— Трудный жилец?
— Что вы! Тихоня. Слова лишнего не скажет, все молчком. Ничем не беспокоил.
— Не грубил?
— Никогда. Только угрюмый был, неласковый. Ни к нам не ходил, ни мы к нему не ходили.
— Кто-нибудь ходил все-таки?
— Наездник заходил. Плешин Михаил Иваныч. Больше, пожалуй, и никто.
— Один еще заходил, правда, — вмешалась жена Захарова. — Ни Ефима, ни мужа дома не было. Только я одна и торчала на кухне. Высокий и в плечах широк. Бритый! Волос не видела, он не сымал шапки: дело зимой было. Чужой, не с ипподрома. Не наш.
— Пожалуй, и я его на Беговой видел, — вспомнил муж. — У самого дома. Он в такси Ефима запихивал, а сам к водителю сел. Из окна, правда, смотрел…
— Когда это было? — вздрогнул Саблин.
— Да в тот самый день, когда Ефим не вернулся. После полудня. Минут не помню.
— Опознаете, если встретите?
— Может, и опознаю.
— Да и я, пожалуй, не ошибусь, — сказала жена.
А ведь это находка, задумался Саблин. В сопоставлении со Светлицким еще два неколеблющихся свидетеля. Только с мотивом будет труднее.
— Готово, Юрий Александрович! — позвал Саблина эксперт. — Вскрыли без взламывания.
Комната Колоскова полностью отражала характер хозяина. Два скаковых седла и беговая сбруя, подвешенные на свободной от окон стене, большая картина маслом, натянутая на подрамник, бесчисленное множество старинных олеографий и нынешних литографий в рамках-самоделах, а то и просто вырезанных из журналов и прибитых к стене ржавыми кнопками, без пояснений выдавали натуру и призвание профессионала-конника. Лошади, лошади, лошади, скакуны и рысаки, тренированные для рысистых испытаний и скачек конкура и выездки, отвоевали все пространство обоев. «Крепыш, Квадрат, Зейтун, Анилин, Ихор, Петушок», — читал подписи Саблин. Для бывшего хозяина комнаты снимки эти были иконами.
— Все пальцы хозяйские, — пояснил эксперт, исследовав отпечатки на ручке двери, недопитом стакане с водой, на клеенке стола и дверцах шкафа, — а вот с окурками повозимся.
Под столом было разбросано полкоробки недокуренных папирос.
— Он всегда был таким неряхой? — спросил у Захарова Саблин.
— Наоборот! — воскликнул тот. — Аккуратист. Вы только на стены поглядите.
— Может быть, волновался, — подумал вслух Саблин. — Или курил не он?
— Интересно получается, — заметил эксперт, — когда мы уезжали с места преступления, я увидел окурок. Даже машину остановил, чтобы подобрать. Тот же «Беломор», и так же изжеваны и смяты папиросы. Может быть, убитый курил или убийца.
Обыск ничего не дал, только кратенькую записку на листке из блокнота:
«Заходил. Не застал. Со здоровьем плохо. Врачи настаивают на операции. Придется в больницу лечь. Митрий».
— Кого на ипподроме зовут Митрий? — спросил Саблин.
— Плешина. Он сейчас Огонька работает.
— Так он же Михаил Иваныч?
— Давно это случилось. Когда еще поддужным у самого Рожкина был, так тот и повелел ему Митрием зваться. Сам-то он тоже был Михаил Иваныч. Чтобы не путали. Ну и повелось: Митрий да Митрий. Классный наездник. Призер.
* * *Накануне Плешину сделали операцию. Когда Саблин вошел к нему, набросив на плечи белый халат, он лежал на спине, сложив руки на груди.
Саблин назвал себя, но удивления не вызвал.
— Что сделал страшного? — спросил Плешин, не двигаясь.
— Не вы, но кое-кто сделал.
— С Огоньком что-нибудь?
— С Огоньком все нормально, но конюх его убит.
— Ефим?
Саблин кивнул.
— Как же так? Неужели лошадь? — Плешин даже попытался подняться.
Саблин осторожно надавил ему плечо, прижав к подушке. Испуг перехватил наезднику горло.
— Лежите, лежите. Сейчас все расскажу. Не лошадь. Не четырехногое, а двуногое. Человек. А кто, мы пока еще не знаем. Только ищем.
— Где? На ипподроме?
Саблин рассказал, где и как было обнаружено тело убитого.
— Что я должен сделать? — спросил Плешин.
— Рассказать о нем. Как можно больше и как можно подробнее. О его личности, личной жизни, о друзьях и недругах, о знакомстве и встречах. Играл или не играл. Помогал ли кому выигрывать. И не старайтесь его защищать или оправдывать. Это ему уже не поможет.
— Что я могу рассказать о нем? — вздохнул Плешин. — Превосходный конюх, влюбленный в свое ремесло. Я бы даже сказал, искусство. С инстинктивным чутьем лошади. Даже в жеребенке почувствует будущего призера… Вы у него на квартире были? Ведь это не комната, а молитва о лошади. Он был по-своему даже религиозен. Только богом его был конь. Или орловский рысак, или чистокровный ахалтекинец. В любой конюшне мира ему бы цены не было. А вот о личности ничего не скажу. Не знаю. И никто на ипподроме не знает. Замкнутый, неразговорчивый, никогда ни о чем беседы не начинал, если вопросов не было. Уважительный, но, как бы вам сказать…
— Неласковый?
— Точно. С Володькой, подручным его, излишне строг был, потому что ревновал к нему любимую лошадь. Когда Володька Грацию отрабатывал, даже сердился. И, между прочим, напрасно. Володька к нам конюшенным мальчиком пришел, а сейчас у него такое же чутье лошади, как у Ефима. Я бы не Захарова к Огоньку конюхом поставил, как, наверное, главный зоотехник решит, а Володьку. Ему тоже скоро цены не будет.
Володька не интересовал Саблина, но он выслушал. Только спросил:
— А были какие-нибудь недруги у Ефима?
— На ипподроме? Не было, конечно. Любить не любили — молчунов ведь в любом коллективе не жалуют, но ненавистников у него не было. Так что на ипподроме убийцу не ищите, таких гадов у нас нет.
— А о прошлом его, Ефима, что-нибудь известно?
