Марина Серова - Чудовищный сговор
Показав мне это хозяйство, Кургулин закрыл бумажник и вернул его на место.
– Как видите, в средствах я не стеснен. То есть заплачу, сколько скажете. В разумных, конечно, пределах. Я, впрочем, и так вижу, что вы человек ответственный и обязательный, так что…
– В чем будет заключаться моя работа? – спросила я очень четко и размеренно. – Время, объект, особые обстоятельства.
– Ага… Давайте тогда я изложу все по порядку. Объект – это сын. Не мой, конечно. Моего погибшего друга. Ему угрожают.
Н-да… Чем дальше, тем меньше мне нравился этот разговор. Дело в том, что Павел Филимонович Кургулин беззастенчиво врал.
ГЛАВА 2
Определить, когда человек лжет (говорит неправду, привирает, фантазирует), довольно несложно. Просто люди обычно не ставят себе такой цели – следить одновременно за тем, что говорит человек, как он это говорит и что он при этом делает.
Ну, например, начинает вдруг подыскивать слова, меняет темп речи, принимается жестикулировать. Если прислушаться, то можно заметить изменения в тембре голоса; особенно хорошо это наблюдается в интонации.
На курсах в разведгруппе мы практиковали такой прием: двое людей садились друг напротив друга и, глядя прямо в глаза, по очереди описывали свои внутренние ощущения на данные пять минут.
От говорящего требовалось несколько раз приврать, а от слушающего – угадать, в чем именно заключается ложь. Практически всем это удавалось, не с первого раза, так с пятого.
Итак, я не сомневалась в том, что Кургулин лгал. Но, в конце концов, какое мне до этого дело? Я же не занимаюсь поисками конкретной правды или абстрактной истины, мои обязанности куда более скромны.
– Кто же угрожает этому самому сыну вашего друга? – спросила я.
– Не знаю, – отмахнулся Кургулин. – В это вы не вникайте. Требуется охрана. Надежная, профессиональная охрана. Круглосуточная.
– И сколько, по-вашему, это продлится? – поинтересовалась я.
– От силы два дня, – прикинул Кургулин, – начиная с трех часов пополудни сегодня. Но главное условие – это полная конфиденциальность. Никто не должен ничего знать. Понимаете – никто!
– Запомните на будущее, Павел Филимонович, я не имею привычки трубить на каждом углу о проблемах своих клиентов, – жестко заметила я.
На этот раз Кургулин не стал уточнять, что это, мол, не его проблемы, а снова вернулся к денежной теме. Он пообещал мне:
– Двое суток, от силы трое. Но вы будете рядом с парнем по двадцать четыре часа. Понимаю, что это тяжело, но, поверьте, я вас не обижу.
– Время – деньги, – напомнила я ему. – Час будет стоить вам сто долларов. Плюс тысяча по окончании работы. Устраивает?
– А за что эта надбавка?
– За вредность, – ответила я. – В такую погоду вредно работать.
– И не говорите, – скороговоркой начал бормотать Кургулин, заводя машину, – по радио передавали, что в Тель-Авиве плюс двадцать четыре! В Тель-Авиве! А у нас тридцать шесть.
Под аккомпанемент кургулинской болтовни про погоду мы минут десять колесили по городу. Павел Филимонович говорил не переставая, словно боялся, что я вдруг возьму да и передумаю.
Но отказываться от работы мне не хотелось. Почему? Потому что деньги – это время.
Отработав определенную сумму у какого-нибудь озабоченного коммерсанта, я могла затем неделю-другую отдыхать и ублажать свою тетушку детективами, а себя – новыми голливудскими фильмами.
Скажу не таясь, я настолько подсела на видео, что платила бешеные деньги за то, чтобы мне доставляли новинки, еще не вышедшие в прокат даже в Америке. Иногда возникало впечатление, что пленки крали прямо с монтажного стола. А поскольку с языками у меня было более чем нормально, то смотрела я их без перевода.
Кургулин притормозил возле пятиэтажного дома сталинской постройки в центре города.
Основательное здание, несмотря на свой возраст, было вполне конкурентоспособным по сравнению с новостроем, по крайней мере – с фасада.
Если дома, в которых селились богатые предприниматели, политики, бандиты и их многочисленные родственники, выглядели роскошно и помпезно, но как бы демократично, то в домах, подобных тем, к которому меня подвез Кургулин, проглядывала претензия на имперский стиль.
– Это здесь, – сказал Кургулин, высматривая из окна машины балконы здания. – Квартирка не Бог весть какая, но все же центр.
Когда мы вышли из машины, Павел Филимонович открыл багажник «жигуленка» и, пыхтя, достал оттуда продавленную раскладушку.
– Это вам, – «обрадовал» он меня. – Извините, что не смог приобрести что-то более пристойное. Время, видите ли, поджимает.
Поскольку я никак не среагировала, Павел Филимонович счел нужным подчеркнуть:
– Уж за пять с лишком косых можно и на раскладушке поспать, правда ведь?
Поднявшись на второй этаж, Кургулин трижды позвонил в дверь с номером тринадцать.
Послышались шаги, «глазок» на секунду потемнел, затем дверь распахнулась.
На пороге стоял молодой человек в шортах и темных очках. Он явно был недоволен.
– Привел все-таки, – кивнул он в мою сторону. – Я же просил…
– Ладно-ладно, – перебил его раздраженный Кургулин. – Ты давай помалкивай. Разговорчив больно… Когда надо, от тебя полслова не добьешься, а как что не так – хоть слесаря вызывай фонтан перекрывать. Помог бы лучше, видишь, у меня груз.
И он протянул юноше раскладушку. Тот посмотрел на этот предмет, как породистая кошка персидских кровей могла бы посмотреть на скелет умершей от истощения мыши, который ей предлагают на обед.
– Ты зачем это приволок?
– Как зачем? Спать, – Кургулин старался побыстрее зайти вместе со мной в квартиру и захлопнуть дверь.
– Спа-ать, – усмехнулся юноша. – У тебя только одно на уме…
Тут Павел Филимонович бросил раскладушку возле вешалки, схватил молодого человека за рукав, утащил в комнату и захлопнул за собой дверь.
Я осталась стоять в коридоре. До меня донеслись недовольные реплики юноши и уговаривающий, наставительный голос Кургулина.
Не имея никакого желания подслушивать, я прошла на кухню и выкурила там сигарету «Мальборо», созерцая недвижные пыльные кроны тополей, томящихся в безветренном летнем мареве.
«Прямо как в духовке, – подумала я, гася сигарету. – Дождя бы с грозой».
Мой клиент тем временем закончил свои нравоучения и решил представить мне объект, при котором я должна была находиться денно и нощно.
– Это Антоша. То есть Антон, – поправился Кургулин, похлопывая юношу по плечу.
– Женя, – коротко представилась я. – Мы будем выходить из дома?
– Ни в коем случае, – ответил за парня Кургулин, хотя тот уже открыл рот.– Находиться только в квартире, открывать только мне.
– На три звонка?
– Именно, – подтвердил Павел Филимонович. – Всех остальных – посылать.
Юноша вдруг рассмеялся.
– Куда посылать? – спросил он, ехидно глядя на Кургулина.
Тот повернулся к нему и очень серьезно посмотрел парню в глаза.
– Сам знаешь, – ответил Павел Филимонович, как будто речь шла не об обычной матерной фразе, а о чем-то крайне существенном.
Кургулин через минуту свалил, предварительно покопавшись в тумбочке под телевизором и прихватив с собой какие-то газеты. Мы остались вдвоем.
Антоша натужно, явно желая показать, что мое общество ему неинтересно, зевнул.
– Вы вот что, – сморщил он переносицу. – Не воняйте здесь больше.
– Что-о?
Молодой человек помахал рукой перед носом, как бы разгоняя воздух.
– Не выношу сигаретный дым, – пояснил он. – И вообще…
– В контракте нет ни строчки о том, что я должна выполнять ваши желания, – заявила я, немедленно доставая из пачки следующую сигарету. – Но, если вы как следует попросите, я, может быть, и соглашусь не курить здесь. Ну так как, юноша?
Юный объект охраны скорчил такую рожу, как будто проглотил сразу половину лимона.
– Я. Очень. Прошу. Вас. Не. Курите. Пожалуйста, – проговорил он. – Этого достаточно или встать перед вами на колени?
– Достаточно, – милостиво согласилась я, пряча пачку «Мальборо».
Антоша дернул плечом и вышел из кухни. Я еще немного поглядела в окно – на небе не было даже намека на самое хилое облачко – и прошла в комнату.
Парень сидел на диване, уложив ноги на стол, и листал журнал. Он явно не собирался вступать со мной ни в какие разговоры.
Да и мне не очень-то хотелось, если честно. Молчание – вещь настолько редкая по нашим временам, что я была даже довольна сложившейся ситуацией.
Чего нельзя было сказать об Антоне. Он явно тяготился наступившей тишиной и моим присутствием. Поскольку он не испытывал ко мне добрых чувств, а молчание явно переносил плохо, то можно было предполагать, что рано или поздно он начнет меня доставать.
