Сергей Устинов - Всё колёса
- И давно ты сидишь "на колёсах"?
Она что-то ласково прощебетала по-своему. Я ничего не понял, но с надеждой, что она уловит если не смысл, то хотя бы интонацию, строго объяснил, стараясь артикулировать внятно:
- У нас таблетки называются "колёса". "Колёса" - плохо, очень плохо. Очень вредно.
Но тут она прижалась губами к моему уху, я почувствовал, как тонкий влажный язычок нежно исследует изгибы моей ушной раковины, в то время, как руки ее не менее активно занялись другими частями моего тела, и понял, что стремительно утрачиваю интерес к роли отстраненного воспитателя подрастающего поколения.
Видно, кое-что из того, что болтают про экстази, соответствует истине. Потому что до сих пор мне трудно отличить, что из происходившего со мной потом было сном, что явью: то я видел разметавшиеся по подушке волосы Линды где-то далеко-далеко внизу, словно смотрел с вершины горы, то наоборот, ее ставшие огромными груди с черными сосками колыхались высоко в небе надо мной, как громадные дирижабли, а в какой-то момент показалось, что наши тела и вовсе пропали, повисли во тьме и безвременье, словно спящие в ночной воде рыбы...
Когда на рассвете я открыл глаза, рядом никого не было. За дверью кто-то сопел, кашлял и, как мне показалось спросонья, скребся по-собачьи. Потом она отворилась, и на пороге возник Опарыш, сизый, как исподнее. Впрочем, я, наверное, выглядел не лучше. Во рту было гадостно, жгло глаза и ломило во всем теле. Но труба звала: герр Циммер через своего посланца извещал, что не терял времени даром и сутра уже вызвонил подходящую мне по всем параметрам машину в местечке по названием Зульпих или Зюльпих, я не разобрал. Тяжело скрипя, как несмазанная лебедка, я выволок себя сначала из постели, потом из комнаты, дотащил до ванной и, наконец, осторожно, как контейнер с нарисованной на боку рюмкой, опустил свое переполненное страданием тело на первый этаж, где чашка крепкого кофе и стакан апельсинового сока слегка скрасили мой слишком мрачный взгляд на окружающую действительность.
День оказался наполнен суетой и множеством мелких, последовательно вытекающих друг из друга событий, в которых мне принадлежала роль не намного большая, чем "болвану" при игре в преферанс. Единственным требующим выражения моей осмысленной воли действием стало одобрение покупаемой машины. Хозяин, малоулыбчивый и немногословный толстяк, только и делал, что отвечал на вопросы герра Циммера короткими, как карканье, "да" и "нет". Опарыш переводил, и из его переводов вырисовывалось, что кобылка действительно обладает всеми заявленными мною статями и при этом весьма недорога. Одно обстоятельство едва не омрачило мне новое приобретение: номер у автомобиля оказался 0666 - "число зверя", а я, будучи человеком хоть и не слишком суеверным, все-таки с некоторой тревогой отношусь к разного рода дурным приметам. Но в конце концов рациональное начало взяло верх, и я пинком выставил свои опасения за скобки реальной жизни. А зря. Уже много позже, так сказать, на лестнице, задним умом вспоминая всю эту историю с начала до конца, я вынужден был признать, что, хотя, конечно, неоновые письмена на стенке передо мной не загорались, да и своего пророка Даниила под рукой не случилось, судьба по крайней мере трижды делала мне весьма прозрачные намеки. Первым было наличие в названии снарядившей меня в путь фирмы слова "миг": откровенное свидетельство зыбкости и непостоянства. Вторым, безусловно, был похожий на наживку для глупых рыбок гид Гена, и теперь вот неприятное число. Но я не внял - ни каждому в отдельности, ни всей совокупности этих предупреждений, и теперь события катились к своему логическому завершению. Катились уже, к сожалению, на колёсах приобретенного на мои кровные Денежки автомобиля.
Всякого рода оформления и регистрации заняли время почти до темноты. Наконец, мы добрались до дома, загнали мою "ауди" в гараж рядом с хозяйским "мерседесом", и, учитывая, как я провел ночь, к этому моменту сил у меня осталось ровно настолько, чтобы взобраться по крутой лестнице из подвала в гостиную и не уснуть за ужином с вилкой в руках. Даже то, что моя Линдочка находится где-то рядом, не вызывало сильных чувств - так я умотался. Чего, похоже, нельзя было сказать о ней: во всяком случае, если судить по доносящимся в гостиную звукам, у нее сохранились силы для полноценного скандала с родителями. Ее голоса почти не было слышно, только какое-то невнятное, но упорное бубнение, зато визгливые модуляции фрау Циммер и похожие на обвал в горах фельдфебельские раскаты герра Циммера свидетельствовали об очередном сражении в нескончаемой педагогической войне. На этот раз я не просил Опарыша переводить, но он сам, не отрываясь от тарелки, со скучным видом прокомментировал:
- Линда опять куда-то собралась, просит денег. Папаша не дает, требует, чтоб сидела дома, а мамаша обзывает ее шлюхой. Нормальный ход, все, как у всех.
Конфликт поколений разрешился грохотом злобно взревевшего под окнами мотоцикла, из чего можно было сделать вывод, что стороны остались при своих. Таким образом, в этой реальности у меня на сегодня не осталось решительно никаких интересов, и я, простите за высокопарный штиль, с наслаждением отправился в царство Морфея, думая лишь о том, что завтра мне предстоит долгая и трудная дорога домой. Но я и вообразить себе не мог, насколько долгой, а главное, насколько трудной она будет.
Человек предполагает, а кто-то там за него располагает. Я хорошо себе представляю Парку, ответственную за нить моей жизни, щуплую девчонку с впалой чахоточной грудью, с серым от въевшейся хлопковой пыли лицом, оглохшую от непрерывного стрекота прядильных машин. Верная славным гагановским традициям, она мечется между станками, то тут, то там связывая задубевшими на кончиках пальцами рвущиеся нити. Но вышневолоцкий хлопчатобумажный комбинат - это вам не брабантская мануфактура, здесь ОТК снисходительно смотрит на узелки и перекрутки, авось сойдет. И сходит. И трещит по швам полотно, и рвется, где тонко, и лицо нежданно-негаданно оборачивается изнанкой...
Среди ночи меня разбудило тарахтение мотоциклетного мотора под окном. Светящийся циферблат часов показывал половину второго ночи, но я ощущал себя выспавшимся и полным сил. Минут пять-шесть я лежал с бьющимся сердцем, сладко томясь и прислушиваясь к малейшим звукам. Но звуков не было, и я, как распоследний похотливый весенний котяра, бесшумно слез с кровати, натянул штаны и на цыпочках вышел из комнаты. В коридоре стояла тьма египетская, но я по стеночке ощупью добрался до двери в Линдину комнату. Постоял немного, раскачиваясь на носках и ловя малейшие шорохи, но ничего не уловил и тихонько потянул на себя дверную ручку.
В комнате никого не было. При свете горящего в саду фонаря, я различил пустую застеленную кровать с каким-то игрушечным зверьком на подушке. Приблизившись, я увидел, что это плюшевый заяц. Еще одного зайца размером поменьше я нашел на прикроватной тумбочке рядом с ночником, а оглядевшись, обнаружил, что светелка моей вчерашней коханочки буквально набита этими травоядными: зайцы фарфоровые, глиняные, матерчатые и деревянные украшали письменный стол, полки и подоконники, а один громадный, как боксерская груша, почти в человеческий рост грызун из белого синтетического меха занимал целый угол. Тихонько ретировавшись обратно в коридор, я остановился в раздумье. В конце концов, когда глаза окончательно привыкли к темноте, мне удалось определить, что впереди имеет место очень слабый, рассеянный источник света, идущий откуда-то снизу, со стороны спускающейся в гостиную лестницы. Следуя этому путеводному знаку, я, мараясь не только не скрипеть, но и не дышать, сполз на первый этаж и там понял, что Линда, наверное, задержалась в гараже: за приоткрытой дверью в подвал горело электричество. С бездумием всякого влекомого инстинктами кобеля я ринулся вперед, и с верхней лестничной площадки мне разом открылась картина, содержание которой было абсолютно ясным, но разум отказывался воспринимать ее смысл.
Обе моих возлюбленных - девочка Линдочка и "бочечка" "ауди" находились сейчас в трогательном единении. Все дверцы машины были распахнуты, а у одной, левой задней, оказалась снята внутренняя обшивка, и в обнажившихся внутренностях виднелись уложенные по-немецки аккуратными штабельками прозрачные полиэтиленовые пакеты, наполненные белыми таблетками. Линда сидела рядом на корточках с одним из таких пакетов в руках. Когда негнущиеся ноги кое-как спустили меня вниз, она обернулась на звук моих шагов, и я увидел перед собой перекошенное диким страхом личико уродливой карлицы. Из-под жестких и мертвых, словно пакля, волос, на меня в упор смотрели маленькие красные глазки с черными иголками зрачков, воспаленные и злые, как москитные укусы.
Сказать, что я стоял над ней оглушенный или потерянный - значит ничего не сказать. Описать мои чувства в тот момент одним словом невозможно прежде всего потому, что чувств, собственно говоря, не было. Они не прослушивались, как пульс у покойника. Зато мысли имелись, холодные и отстраненные, словно понятые во время обыска. Вон оно что. Дешевая рыбка.
