Георгий Лосьев - У чужих берегов (сборник)
Милиционер Воробьев сказал: «Тпру-у!» – и, привязав лошадь к фонарному столбу, направился в аптеку, чтобы позвонить оттуда.
Вскоре упряжку тщательно исследовали. Обнаружили под козлами прошлогодний извозчицкий номер-жестянку, а в щели между подушками – боевой патрон от нагана.
К семи часам утра мы уже знали адрес извозчика Ермолаева, а в семь пятнадцать его дом заполнили оперативники.
– Моя пролетка, – признал Ермолаев. – И конишка мой, то ись бывшее мое обзаведение. Я это хозяйство с месяц тому загнал. Продал, то ись.
– Кому? Кто купил?
– Купил-то?.. А хрен его знат, кто таков! Пристал нa базаре: продай да продай... Из себя высокий, гривастый, вроде дьякон с Турухановской церквы. А матершинник – не приведи господи, и агромадный богач. Антиресуетесь, где живет-то? Ну-к, чо ж, могу и показать.
Ермолаев привез нас к новенькому пятистенному дому в самом конце длиннейшей улицы. Ворота были настежь, и столь же гостеприимно была распахнута дверь во внутренние покои.
В скромно обставленной комнате, куда мы попали, на голом топчане спал... голый человек. Абсолютно! «Высокий и гривастый», как и говорил Ермолаев.
Человек пьяненько ухмыльнулся, увидев перед собой дуло нагана.
– Не щекотите мне нервы, Холмсы и Пинкертоны! Ужасно боюсь щекотки. Вложите мечи в ножны... По натуре я весьма миролюбив и не намерен портить отношений. Признаю себя побежденным. Мои шпалеры в чемодане, а шпаги, к сожалению, не имею.
Агент опергруппы рванул к себе чемодан, стоявший под топчаном, откинул крышку. Чемодан был до половины набит пачками червонцев, поверх которых лежали два нагана и кольт. Револьверы оказались незаряженными, но патроны лежали тут же, в замшевом мешочке.
Натягивая брюки, гривастый заинтересованно спросил:
– Каким образом?
Вопрос был явно адресован Подкопаеву. И он ответил, как отвечал бандитам обычно:
– Руки за голову, на затылок!
– Фи! – укоризненно покачал головой гривастый. – Надо же делать разницу между вульгарным разбоем и состязанием двух систем антиподов.
В этот момент вошел и Раскатов. Ухватив последние слова, он вдруг заговорил с хозяином комнаты по-французски. Но тот развел руками:
– Извините, не умудрен...
– Я был в этом уверен, – брезгливо проговорил Николай Аркадьевич. – Вершки, не больше! Вышелушенная сосновая шишка!
– Мерси! – наклонил голову арестованный. – Разрешите отбыть вместе с вами? В вашем обществе я бы чувствовал себя несколько удобнее, нежели с этими... парнокопытными.
– Осторожно, Личность! – хмуро предупредил Раскатов. – Наши ребята в таком восторге от вас, что могут невзначай... Вас из какого класса вышибли? – неожиданно спросил он.
– Студент второго курса, с вашего позволения.
– Ну, ладно, шагай, гнус! – негромко, но с чувством скомандовал комендант Барановский. – Дашь драпа – шлепну!
Арестованный тряхнул лохматой шевелюрой.
– В твоем воспитании, человекообразный, были существенные пробелы, – и, сильно прихрамывая, потащился к пролетке, в которой приехал Раскатов.
Тут же Личность сообщила и адреса двух своих сообщников.
Мы взяли их на квартирах, пьяненьких.
– Надеюсь, шумового оформления не было? – спросил лохматый уже в угрозыске. – Терпеть не могу такого в спектаклях: это безвкусица.
Начался допрос. К тому времени Личность окончательно протрезвела и отвечала сжато и точно:
– Констанов. Евгений Михайлович. Тридцать шесть лет. Из мещан древнего града Таганрога. Атеист. Член Всероссийской партии анархистов-максималистов.
– А разве есть такая? – спросили его.
– Была. Федерация «Набат».
Мне показалось странным, что Раскатов не проявил интереса к таким любопытным деталям. Он лишь спросил:.
– Намерены говорить откровенно? По душам?
Констанов вздохнул.
– В трезвом виде по душам – не могу. Совершенно не способен к душевным собеседованиям без жидкого топлива. А откровенен буду. Это входит в мою программу.
– Хорошо. В таком случае начнем с истоков – с вашего появления в городе...
За полгода до описываемых событий путейский рабочий Евстигнеев, проживающий в Новониколаевске, решил перебраться в Среднюю Азию на железнодорожную новостройку. Он списался с кем надо, выслал документы. Вскоре получил согласие и денежный аванс.
Воротясь с почты, Евстигнеев подобрал во дворе дощечку-клепку от разбитого бочонка и вывел, на ней вкривь и вкось химическими чернилами:
Продается по случаю отъезда
Прибил дощечку на углу своей развалюхи и стал ждать покупателя.
Жене своей сказал:
– Бог даст, на неделе загоним барачишко и махнем искать новой доли. Лишь бы не продешевить!..
– Ох, как-то оно выйдет, Петенька! – отвечала супруга. – Живем на отшибе, от центру-то, не ближний свет, кто сюда захочет?
Барак действительно стоял на отшибе, на самой окраине города, и реальных надежд заполучить покупателя было немного. Евстигнеев втайне и сам думал, что придется уезжать ни с чем, и собирался все заботы по продаже владения поручить соседям. Однако он догадался дать публикацию в газете, и покупатель явился.
Прибыл он в пролетке и вошел, не постучав, – высокий и сутуловатый, патлатый, с худющим лицом, на котором застыло выражение брезгливой злости.
Не здороваясь, окинул жилье беглым, но цепким взглядом, носком ботинка пододвинул к себе табурет. Закурил.
– Следовательно, уезжаешь, пролетарий?
– Еду, – отозвался Евстигнеев. – На новостройку, в Ташкент, стал быть.
– А деньги получил?
– Аванец... – Евстигнеев взглянул на гостя с некоторой опаской. – Сдал в сберкассу, хе-хе! Так-то оно вернее.
Патлатый усмехнулся, и без того злобное его лицо покривилось.
– Не бойся, пролетарий! Еще не запродал домик? Впрочем, кому такое гнилье нужно... Ну, а вот я возьму! Барак снесу. К чертовой матери! И построю новый дом... А вот участок у тебя основательный. Мне участок требуется...
– Не садик ли разводить? – с интересом спросил Евстигнеев. – Участочек и вправду подходящий. А какой фрукт полагаете выращивать?
– Огурцы! – буркнул патлатый. – Огурцы и... бурундуков!
Евстигнеев хихикнул в кулак.
– Веселый вы человек, однако. Выдумаете же!
– И еще буду ананасы выращивать. И плоды дерева манго. Видал ананасы? Их, стервецов, в шампанском жрут. Король поэтов Игорь Северянин советовал: «удивительно вкусно, искристо и остро...» Не знаком с Северяниным? Напрасно! А я вот был знаком... Ну, сколько же ты хочешь за свой землескреб? – перешел он снова на деловую почву.
Евстигнеев внимательно оглядел гостя, задержал взор на его обшарпанных штанах и на огромных, сбитых ботинках.
– Дак... Оно, как сказать... – ответил он неуверенно. – Владение, само собой, не то штобы... Однако вопче...
– Сколько, спрашиваю?
– Да ить, не наживать же. Ну... три сотни, и вся тут. Изволите осмотреть снаружи?
– Не изволю! – поморщился патлатый. – Не надо. Значит, три сотни? Покупаю!
Из внутреннего кармана пиджака он вытянул толстую пачку червонцев, не спеша отсчитал тридцать бумажек и, развернув их веером, как бы в преферансе, бросил на стол. Евстигнеев тихо ахнул.
– Считай.
Тут Евстигнеев изумился до невозможности. Все шло как-то наизнанку, навыворот, против общепринятых деловых норм.
Разве люди так быстро расстаются с трудовыми деньгами?
Евстигнеев взял со стола одну бумажку, поднес к свету, различил водяной знак. Все натурально.
– Что ж считать? – сказал он, снова положив кредитку. – Видать, человек вы обстоятельный...
– Считай! – с внезапной злобой выкрикнул странный покупатель.
Дрожащими пальцами Евстигнеев быстро пересчитал деньги и спрятал.
– Купчую-то будем делать? Может, так, без нотариса? Напишу расписку – и вся недолга?
– Иди ты с расписками!.. – рявкнул лохмач. – Привыкли, дьяволы: без бумажки ни шагу. – Он показал Евстигнееву кукиш. – А вот этого не хочешь? Ты, пролетарий, смывайся отсюда. Сейчас же! Понял? Чтоб и духом твоим здесь не воняло! Вяжи узлы!
– Ну, это уж тово... Куды ты меня, на ночь глядя, гонишь? Да ведь и собраться надоть: одежа, обувка, постеля. Завтра – с нашим удовольствием!..
– Я тебе по-русски говорю: уматывай немедленно! Ты свое первородство собственника продал за мою чечевичную похлебку? Продал. Ну и пожинай плоды своего безрассудства! Впрочем, вот что: сколько тебе за все твои столы, чашки, плошки-поварешки?
Евстигнеев совсем опешил и взглянул на жену.
– Вот и не знаю, как и сказать, дорогой товарищ. Конечно, наше добро не князево, а все ж денежки плачены. Тут подсчитать надоть.
– Подсчитывай! Даю времени полчаса.
Жена Евстигнеева, до того молча наблюдавшая за сделкой, всхлипнула.
