Сергей Валяев - Порнограф
— Ёхан Палыч, как же это получилось?
То есть, как яркий представитель своего народа, я люблю поучаствовать в нашей общей национальной потехе, которую мы все называем: «Русская рулетка», где главный принцип: авось, нелегкая, блядь, вывезет.
… В багажнике редакционного «Мерседеса» я пристроился вполне комфортно и чувствовал себя, как в материнской утробе. (Редакция — мать родная?) Шум фордовского мотора и движение укачали меня и я прикорнул. И увидел странный сон. Будто я оказался в кремлевских палатях на некоем помпезном фуршете в честь независимости государства Фасо-Бурсо. (Или Бурсо-Фасо?) Улыбалась себе великосветская публика — дамы полусвета и кавалеры в мятых костюмах мышиного цвета. Столы ломились от яств. Могу пересказать пищу, но лень, да и не следует смущать понурый и голодный народец палтусом в собственном соку, сусальными цыплятами из Бостона, грушами с хересом, кремовыми пирожными «корсар» и так далее.
Как утверждают господа философы: кому раковый супчик, а кому всю жизнь рачком-с. Какая у нас самая привычная поза для как бы трудящихся и колхозных масс — верно, рабоче-крестьянская. Для приема пищи властителей дум народных.
Однако вижу: никто не приступает к приему. В чем дело? Ах, ждут первых лиц, то есть первых жоп текущего политического момента.
Фу, молодой человек, слышу напряженные голоса, как так можно? Не сметь трогать возвышенное! Не трогать священную клоаку, иначе гибель в её мстительных газах, как космической экспедиции в ипритных испарениях далекой и чужой планеты.
Ладно, не буду: неприкасаемые — это святое. Лучше вернемся к столу с яствами. Пока все ждали, я прибился к одному из них и принялся жевать осетрину. Она таяла во рту, как снега Килиманджаро, что, кстати, в Гималаях. Я блаженствовал. Потом моя рука, тянувшаяся для очередного удачного цапа, угодила в металлические тиски. Во всяком случае, так мне показалось.
— Положь на место рыбу, сволочь, — услышал гремучее шипение.
Что такое? Служивый лысоватый дядечка, похожий своим романтическим лакейским обличьем на питекантропа, у которого отобрали любимую берцовую кость.
— Отпусти руку, сволочь, — не был оригинальным и я. — А то за себя не отвечаю, блядь!
— А ты — рыбу, гад!
— Рыба в руке, дурак!
— А за дурака ответишь!
— Лабардан, блядь!
— Чего!
— Лабардан-с! — заорал я не своим голосом от боли в запястье. Классиков читать надо, мать твою так!
То бишь возник пошлый скандалец, закруживший меня, как водяной коловорот. Возникло впечатление, что я угодил в косяк фаршированных осетров, мотающих хвостами по моим же щекам — хлобысть-хлобысть! Ничего себе приемчик в честь независимости новой африканской республики!
Когда пришел в себя, оказалось, что публика аплодирует. Не мне. Порфироносцу, шествующему в окружении придворного люда. И прошел бы мимо, да я, оскорбленный таким неуважительным приемом, полоумно заорал:
— И эта демократия-девка, понимаешь, когда рылью в лабардан-с?!
— Шта? — Отец родной надвинулся на меня всей своей державной массой.
— В лабардан-с. Лицом, — промямлил я, решая на всякий случай брякнуться в барские ножки, чтобы сохранить свой недавно потревоженный скелет.
— Не нравится демократия, шта ли? — удивился Самодержец. И подал мне руку. — Из щелкоперов, шта ли? — И похлопал мою рабскую спину. — Ну-ну, скажи правду-мать. А то мои людишки измельчались, псы рыжие, плешивые да кудрявые.
Такая вот цесарская прихоть. Взоры всех присутствующих мигом обратились в нашу сторону. Началась мелкая суета — охрана с нежностью гамадрил начала отжимать желающих помолоть языком с Монархом, снизошедшим до какого-то жалкого партикулярного пачкуна словом.
Я старался не отвлекаться, когда ещё выйдет поговорить с героем нашего, взбаламученного им же, времени.
— Шта, тяжела жизнь, сынок? — спросил Государь. — Думаешь, у меня легка? Ох, и тяжела ж ты, шапка Мономаха.
— Известные слова, — вздохнул я. — История повторяется. Может, выпьем для осветления души? — Предложил. От растерянности: оказывается, и боги на земле тоже живые люди.
— Нельзя, сынок, — сказали мне. — Собственный народ и народы мира смотрят на меня. Пью исключительно под подушкой.
— Жаль, — ответил я. — Теперь понятно, почему у нас как бы реформы идут через жопу. Тот, кто пьет под подушкой не увидит нужд народа. Почему крестьянам не отдают их же землю, а рабочим их же заводы? Где собственность, обещанная за этот еб… ный чубайсик, в смысле, ваучер? Человек должен работать на самого себя, и тогда и ему, и государству будет хорошо. Разве не понятно, что народ объявил вам своеобычную забастовку: никто не работает. Вы сдираете семь шкур, да ещё требуете всенародной поддержке чиновничьей банде, которая ничего не хочет, кроме, как владеть огромным пространством и малопроизводительными рабами. Государство — все, человек — ничто. Так? Нет, ошибаетесь, милейшие, топчитесь на месте… увлекся, это со мной бывает. — Кем вы себя окружили? Блядишкими, понимаешь, людишками.
— Цыц, пес поганый! — вдруг гаркнул мой собеседник. — Ты кто такой? Чтобы мне вопросы такие задавать? Ась?
— Человек! — решил идти до конца. — Который пьет открыто, а не под подушкой. Я тварь, но тварь свободно пьющая и поэтому имею право говорить то, что считаю нужным.
— Ишь какой храбрый? А ты попробуй на моем месте. Обложили со всех сторон, как ты говоришь, блядишкины людишки. Продыху нет.
— Значит, вы, извините, их. А долготерпение у народца не бесконечное, не выдюжат, снова за колы возьмутся, не дай Бог.
— Ладно, не кликушничай, пьяная твоя рожа, — меня обняли за плечи. Не такой я простой, как думаешь. — Многообещающе ухмыльнулся. — А за речи правдивые, надоть тебя, поганца, на кол!..
— На кол?! — и невольно рукой защитил место, куда, собственно…
И проснулся от грубых тыков в задницу. Свят-свят, где я и что со мной? И почему так холодно? И чей это такой знакомый голос:
— Ну, связался на свою голову. Вылезай, чумовой дурень, приехали.
— Вася, — зевнул, вспоминая, что прежде чем, залечь в багажник, заглотил родной и светлой. Для храбрости. — Где это мы?
Шоферюга откровенно ответил, где мы все находимся. И конкретно и вообще. Это меня привело в чувство. Был вечер, деревья штормило от ветра, за ними кораблями плыли далекие освещенные здания сталинской реконструкции. По дорогам катали темные авто и ходили странные люди — в плащах, хотя осадков не наблюдалось. То есть в атмосфере ЦКБ чувствовалась предгрозовая атмосфера, но я со свойственным легкомыслием не обратил внимание на предупреждение, скажем так, природы.
— А куда рупоры-то пошли? — вспомнил причину своего появления на запрещенной территории.
— Туда, — отмахнул Василий в сторону главного корпуса. — Ты того, шебутяга, дыши в сторону при Государе-батюшке. И вообще… тылы береги.
— А чего?
— А того… пристрелят, как собаку.
Я не поверил старшему и опытному товарищу. А зря. Нет, поначалу все складывалось прекрасно. Я побрел по тополиной аллее, трезвея от кислородных процедур, нисходящих с небес. Хорошо, черт дери, жить на свете, господа. Под вечным природным куполом, похожим на храм. Греши и кайся, кайся и греши, и вся недолга. Вот только плохо, что в этом храме нет палатки, где можно утолить жажду грешнику. Впереди я увидел две фигуры в плащах и без мыслей в гулкой от похмелья головы направился к ним.
— Эй, братишки, — крикнул я им. — А где тута Царя-батю показывают?
На такие открытые слова двое в макинтошах отреагировали неадекватно: выперлись на меня, точно на привидение в шотландском замке Йорк. И утеряли дар речи. Я понял, что у них какие-то проблемы со здоровьем и психикой. В таких случаях врачи советуют сделать вид, что ничего страшного не происходит. Надо пройти мимо. Будущих пациентов клиники Кащенко. Что и попытался сделать. И, кажется, удачно… увы, уже уходя, почувствовал на руке знакомый по сну капкан: клац-клац. В чем дело, господа? А ты кто такой? Я? Ты-ты! Рупор, тьфу, журналист! Как фамилия? Чья фамилия? Твоя-твоя, сукин ты сын? Моя, удивился я, Щусев, а что такое, товарищи? А мы сейчас проверим, какая ты щука? Ничего не понимаю, валял я дурака, в чем дело, господа? А вдруг ты лебедь, хохотнули мои новые приятели и принялись наговаривать в шепелявый радиотелефончик всякие слова.
Я понял: лучше будет, если моя душа и тело, покинут подмостки сцены ЦКБ. По причине того, что не знал следующей своей реплики. В таких случаях мои отцы-командиры и великий Станиславский советовал лягнуть партера по чашечки (коленной) и удалиться. С оскорбленным видом.
Меня научили действовать в экстремальных условиях и я уважаю мнение великих, и поэтому решил действовать по известному сценарию: вырвав руку приемом кун-фу из смертельного захвата и, не забыв садануть гражданина куда надо, «Щусев» дал стрекача. Через кусты, меж деревьев. Мой бег мне же напоминал ход лося сохатого от браконьеров.
