Патриция Вентворт - Круги на воде
Сьюзен покачала головой:
— Не думаю. В углу последней страницы были какие-то каракули, которые я не смогла разобрать, но я подумала, там опять что-нибудь про того котенка, который неожиданно стал красавцем, и Эммелина переименовала его из Черныша в Люцифера. Послушай, ты хочешь сказать, что дядя Арнольд не собирается ничего менять? Теперь, когда оказалось, что ты жив?
— Не собирается.
— Но разве его нельзя заставить? Мистер Рэндом никогда бы не исключил тебя из завещания, если бы не считал, что ты умер.
— А как можно доказать, что сделал бы, а чего не сделал бы человек, который уже мертв? Мы крупно поссорились — и он изменил завещание. Таковы факты, а правосудие испытывает глупое пристрастие к фактам.
— А когда он изменил завещание? Когда ты уехал или когда он поверил в твою смерть?
Мгновение Эдвард сердито смотрел на Сьюзен. Затем рассмеялся:
— Не принимай это близко к сердцу, детка. Я не собираюсь выносить сор из избы. Может, и грязно, но пусть лучше все остается дома.
Она опешила — так он мог разговаривать со школьницей пять лет назад. Надо, надо было держать язык за зубами! Но она не выдержала и вот — получила по заслугам. То, что он осадил ее, было не обидно, а вполне естественно. Она покраснела, но рассмеялась и сказала немного виновато:
— Извини, просто вырвалось.
И сразу теплое, родственное чувство возникло между ними. Он вспомнил, что в Сьюзен всегда было что-то располагающее. Возможно, со временем это и надоедает. Может быть. Кто знает. Неожиданно для себя он сказал:
— Вот ты действительно не изменилась.
— Ты тоже. Я уже говорила тебе об этом.
Он снова помрачнел:
— Многие сказали бы, что я очень сильно изменился.
Сьюзен покачала головой:
— Я не верю, что люди на самом деле меняются. Просто всплывает какая-то черта характера, и ты замечаешь ее чаще, чем раньше, но это не совсем то. Яблоко не может стать грушей, а малина — сливой. У каждого человека тоже своя сущность, и, мне кажется, она сохраняется.
— Кислый виноград и гнилая мушмула! — сказал Эдвард. — Может быть, ты и права. Имей в виду: я тоже вроде этой мушмулы. Если мы явимся рука об руку, это испортит даже твою безупречную репутацию. Понимаешь, я не могу отчитаться за эти четыре с половиной года, и, как намекну ла Эммелина, обо мне рассказывают массу занятных историй. Боюсь, это ее огорчает, но ничем не могу ей помочь.
— Ты мог рассказать, где ты был.
— Боюсь, это было бы опрометчиво. — Опять горечь в голосе.
У Сьюзен заныло сердце: как обида ломает человека. Но Эдвард продолжал:
— Самая популярная версия — я под чужим именем сидел в тюрьме. Но есть и другие, тоже неплохие. Что я убил кого-то на дуэли и бежал из страны, или меня выгнали из клуба за шулерство.
— Прекрати, — сказала Сьюзен. Пожалуй, слишком пылко и сердито.
— Не волнуйся. Берлингэм — человек смелый. Он предложил мне должность. Это не тайна: если он сказал об этом Эммелине, значит, на расстоянии двадцати миль это всем известно. Значит, и дядя Арнольд уже в курсе — Берлингэм, может быть, для этого и сказал.
— Звучит просто ужасно, — заметила Сьюзен.
— Просто логический вывод. Арнольд любит меня, Берлингэм — Арнольда. Как обрадуется Арнольд, узнав, что я буду жить у него под носом — по милости Берлингэма.
А так как имения граничат, Арнольд в любой момент может столкнуться со мной, даже если я и не буду жить у Эммелины.
— Ты хочешь сказать, что Арнольд не любит тебя, а лорд Берлингэм — Арнольда, — резко сказала Сьюзен.
Эдвард расхохотался:
— Именно так!
Глава 3
Эммелина Рэндом устраивала чаепитие. Когда вошла Сьюзен, в комнате уже было много гостей, но из-за обилия мебели для людей оставалось гораздо меньше места, чем могло бы, если бы Эммелина и ее гостиная были другими. Собственно, это была не гостиная, а холл при входе в южное крыло усадьбы. Ее деверь, Джеймс Рэндом, когда Эммелина овдовела, поместил ее в этот коттедж. Он пристроил к холлу эркер, и, привыкнув иметь гостиную, Эммелина называла эту комнату не иначе как гостиной. Из-за эркера стало гораздо светлее, и, кроме того, появилась возможность поставить рояль, который она получила в наследство от бабушки, под зеленым шелковым чехлом. Но пустого места на стенах не прибавилось — они сплошь были увешаны фамильными портретами — темными и устрашающими. Здесь был адмирал — темно-бордовая тень от портьер падала на его лицо и мундир, делая их почти невидимыми. Была леди с черными локонами, в черном бархате, лицо которой совсем потемнело от времени. Это были прадедушка и прабабушка Эммелины, она ими очень гордилась — адмирал служил вместе с Нельсоном и прославился тем, что умел выражаться крепче всех прочих офицеров британского флота.
Портрет Джонатана Рэндома, занимавший почетное место на выступе каминной трубы, не был ни темным, ни устрашающим. Джонатан с портрета улыбался так же очаровательно, как улыбался всю жизнь. Ему было пятьдесят, когда Эммелина вышла за него замуж, и ему никогда не удавалось ни заработать, ни удержать в руках хоть какие-то деньги. Если бы он прожил еще пару лет, Эммелина тоже оказалась бы без гроша. А сейчас у нее было немного денег и этот заботливо предоставленный ей деверем южный коттедж, в котором она прожила так долго, что считала его почти своим.
Она была маленькой, стройной, с копной светлых седеющих волос, слегка рассеянной, не очень обаятельной. Ее приподнятые брови усиливали некую туманность взгляда голубых глаз. Когда Эдварду было семь, он заметил: «Он у нее там внутри, но она видит сквозь него». Когда его заставили объяснить, что он имеет в виду, он негодующе взорвался: «Конечно туман! Но он нисколечко не мешает ей видеть!»
Многое изменилось с тех пор: Джеймс Рэндом последовал за Джонатаном, и вместо него в усадьбе воцарился Арнольд. Шла Первая мировая война, во время воздушного налета убило призовую свинью мистера Плаудена и чеширского кота, принадлежавшего экономке доктора Крофта. Эдвард рос и, когда война закончилась, прошел курс управления имением. Потом он влюбился в Верону Грей, разругался с дядей Джеймсом, и больше его в Гриннингзе не видели. Он не возвращался и, судя по словам почтальонши, не писал. Эммелина пролила много слез и нашла утешение в кошках. Ей бы хотелось нянчить детей Эдварда как своих внуков, но у каждого должно быть в жизни хоть что-нибудь, и котята лучше, чем совсем ничего. Их, по крайней мере, всегда много, не успеешь пристроить одних, нужно нянчиться с новыми.
Казалось, прошла уже целая вечность, когда вдруг сообщили, что Эдвард умер. И сообщили с такими подробностями, что Джеймс Рэндом поверил. Эммелине он лишь сказал, будто беседовал с человеком, который видел Эдварда мертвым, а подробности опустил, чтобы не расстраивать ее еще больше. После чего вышел, подавленный и мрачный, и написал завещание в пользу своего брата Арнольда. Когда приехал Эдвард, после смерти Джеймса прошло уже шесть месяцев. В поздние зимние сумерки он вошел к Эммелине и тоже ничего ей не рассказал. Она долго плакала, но вопросов не задавала: она не хотела ни о чем спрашивать. Он уехал и вернулся, его обидели, и его надо утешить. Это было главным. Поэтому она смогла встречать лавину обрушивавшихся на нее вопросов неизменным: «Дорогая, я, право, не знаю». И так как это был незыблемый факт, вопросы в конце концов прекратились, во всяком случае Эммелину больше не донимали.
Но, разумеется, все продолжали обсуждать это между собой: Эдвард был в Китае или все-таки в России? Миссис Дикон, которая работала у мисс Блейк и дочь которой служила горничной в усадьбе, была совершенно убеждена в том, что мистер Джеймс Рэндом говорил что-то о России в тот день, когда его поверенный приезжал подписывать завещание. Проходя мимо неплотно закрытой двери в кабинет, Дорис ясно разобрала это слово. «Россия» — вот что она расслышала и ничего больше, чтоб ей пропасть. Немного лучше, чем ничего, ну вроде как котята за неимением детей. На этом слове строилось много захватывающих и драматичных историй.
А потом на первое место вышла загадочная китайская версия. У кого-то был двоюродный брат, а у того друг, который видел — собственными глазами! — Эдварда Рэндома в шанхайском госпитале. Или это было в Сингапуре? Все эти восточные названия так похожи.
Эдвард не предпринимал ничего, чтобы прекратить сплетни. Все были заинтригованы и полны сочувствия. Разумеется, Арнольд Рэндом должен сделать что-нибудь для своего племянника. Не видеть бы ему наследства, если бы его брат Джеймс не поверил в смерть Эдварда. Самое малое, самое-самое малое, что он мог сделать — это передать Эдварду имение и половину всех денег. Но Арнольд и пальцем не пошевелил, за что и вызвал всеобщее осуждение. Ладно бы у него не было собственных денег, но они у него были, или если бы ему были неизвестны намерения Джеймса Рэндома, или если бы у Арнольда хотя бы имелись жена и дети… Но у него не было никого, кроме Эдварда, и самое малое, что он мог сделать…
