Едкое солнце - Тони Бранто
Я ждала в коридоре. Вы спросите, был ли в том смысл? Но мне требовалось доказать нам обоим, что из нас двоих взрослый – не только он, что и я тоже способна разделять искусство и работу, не заходя в личное пространство.
Прошло не больше минуты моего одиночества, дверь в комнату снова отворилась, и вышел Пьетро – услада, музыка для глаз, самое прекрасное, что могло попасться взору. Он был хмур, элегантен, молод, от него пахло летом, я обожала этот запах. У рубашки были стильные неаполитанские манжеты, однако Пьетро по привычке закатал рукава. Мне нравилась некоторая резкость в его манерах. Я запустила обе пятерни в его волосы и немного потянула за них, сделала вращательные движения, чтобы попытаться его расслабить. Он по-прежнему ко мне не притрагивался, и я поняла, что нужно скорее покинуть холодные стены этого дома.
Наступила его очередь ожидать меня. Он остался стоять на улице, прячась за углом виллы, словно совершалось преступление. Я прокралась через окно в свою спальню, переодела платье, собрала волосы в подобие причёски, взяла деньги, все, что были, и вылезла обратно. От кого мы, в сущности, прятались? Почему я так не хотела тревожить Валентину? Стеснялась умных её глаз? Не время об этом думать.
Я коснулась Пьетро со спины, бережно, чтобы не напугать. Он ещё пребывал в некотором недовольстве. Одежда, которая так ему шла, казалось, его обжигала, всюду колола. Я взяла его за руку, прильнула виском к его плечу, чтобы поддержать, успокоить. Мой дорогой, любимый, суженый, потерпи, ты привыкнешь, даю тебе слово, не сердись… (наша первая ссора!). Права была Валентина – он понятия не имел, как выглядел.
На земле я написала «Сиена». Мопед, наш верный соратник и свидетель, как гончак, напавший на след, одобрительно зарычал и понёс нас в самый прекрасный на свете город. Это мог быть Рим, могла быть Флоренция или Лукка, но ближе всех оказалась Сиена. По её мощёным артериям уже разгуливал вечер, дул тёплый ветерок и теребил моё платье, а Пьетро взлохмачивал волосы. Мы купили мороженое рядом с Пьяцца-дель-Кампо и принялись бесцельно слоняться по бесконечным улочкам.
В воздухе ещё теплился зной, в нём мешались нескончаемые ароматы города – густые, резкие, цветочно-душистые и терпкие кофейные, жирные запахи пиццы и редко когда – ночной свежести. Иногда контрады [8] сменяли друг друга, об этом нам говорила символика на кирпичных стенах. В одной контраде пышно отмечался какой-то локальный праздник. Люди танцевали прямо на улице, горели гирлянды лампочек, их свет ложился на каменные поверхности вокруг жёлтым туманом, и шумели террасы ресторанов, допоздна работали местные лавочки.
В витрине одной такой я увидела большую шкатулку, с виду вроде простую, но, присмотревшись, на краях я обнаружила интересный орнамент, почему-то дико меня восхитивший. Мы вошли, чтобы взглянуть поближе. Антиквар, худой высокий мужчина с острыми залысинами и тонкими бледными губами, полными снобизма, явно оценивший нас ещё на входе как болтавшихся зевак, с неохотой поставил шкатулку на стол перед нами и поднял крышку. И на свет полилась музыка, словно из глубин детства, а представшая балерина из хрусталя – она буквально озарила нас! – принялась исполнять танец.
Я держала Пьетро за руку. Из таких моментов состоящей и представлялась мне жизнь рядом с ним – щемящих, интимных, удивительных, только наших. Я не могла прогнать восторг с лица, я глядела то на вращавшееся внутри шкатулки чудо, то на Пьетро. Он с улыбкой наблюдал за мной. Но чудо кончилось, когда я внезапно осознала – ведь Пьетро ничего не слышал… И восторженный взгляд мой резко сменился встревоженным. Я до того расслабилась, что забыла о самом главном! О строгой тишине города, об утомлённом молчании листьев на ветру и потоков рек вокруг Пьетро, о том, каким хрупким он был на самом деле, мой Пьетро, медвежонок мой…
Он прощал меня, продолжал дарить мне кроткий любящий взгляд. Я постаралась стереть с лица тревогу, расчистив место для моей ему улыбки.
Была среди нас и третья улыбка – фальшивая и скользкая, принадлежавшая антиквару. Должно быть, он успел присмотреться к брендовой одежде на Пьетро.
– Синьорина понимает в искусстве, – сказал он снисходительно-одобрительным тоном.
И тут же вывел на карточке цену. Я, культурно выражаясь, опешила. Столько, пожалуй, и стоила вся одежда, что была в тот момент на Пьетро.
Я бросила на прощанье этому крайне неприятному существу за прилавком:
– В искусстве любви, разве что.
Мы ретировались без оглядки, как нашкодившие дети. Я чувствовала себя обязанной каким-то образом рассказать Пьетро, что такое музыка. Мы вернулись на «танцующую» улицу, брошенную на карту города вихляющей ниточкой.
У стены дома – в его дружелюбно распахнутых окнах стояли и наслаждались вечером жильцы – играли музыканты, разодетые в национальные костюмы. Играли ладно, с душой, их симпатичные лица были румяными и светлыми. Их руки дарили жизнь мандолине, гитаре, тамбурину и кастаньетам. Уже в который раз за вечер звучала и исполнялась тарантелла. Я взяла руку Пьетро, другую свою руку положила ему на грудь, он коснулся моей талии. Мы стали двигаться под музыку, но не ту, что играла для всех, а ту, что звучала только между нами – в темпе осторожном, анданте или, может, даже ленто.
Покачиваясь, прижавшись друг к другу, топчась на одном сером каменном квадрате, который нас выбрал. Мы вновь разговаривали. Я – с его ключицей, он – с макушкой моей головы. Я вбирала в себя его неостывший запах солнца и надеялась раствориться и представить себе наши движения без единого сопроводительного звука. Мечтать об этом оказывалось проще, но я не оставляла попыток, пока мне не открылась банальная истина, разметавшая по сторонам любые мои переживания – Пьетро танцевал под стук моего сердца. Он слышал самое главное, и этого было достаточно нам обоим. Вокруг никого
