Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
— Свинья ты, Степан, бросил меня на произвол судьбы, — заявил Артемий Иванович Фаберовскому, вернувшись в квартиру академика и улегшись с папироской на диван. — Ты хоть знаешь, кого я сегодня благодаря этому прискорбному инциденту встретил?
— Ты особо тут не располагайся, — оборвал его поляк. — Нам сегодня на званый обед к кухмистеру.
— Брось, Степан, время еще есть. — Артемий Иванович откинулся на диванную подушку и с наслаждением пустил табачный дым в потолок. — Помнишь, я рассказывал, что одно время учительствовал в Петергофском городском училище? Так вот произошла со мною там одна история. Было это за несколько дней до бракосочетания великого князя Владимира Александровича…
— Я что-то такое уже читал в манускрипте у пана Артемия, — хмыкнул Фаберовский и положил перед собой на стол «Исповедь дезинфектора».
Артемий Иванович смутился.
— Под злодеем я вывел петергофского полицмейстера, полковника Александра Захаровича Сеньчукова. И что б ты, Степан, думал? Это был отец пристава Полюстровского участка, сегодня я точно узнал об этом. Я расскажу тебе сейчас историю, которую еще никогда не кому не рассказывал… Это печальная история моей первой любви… Давай выпьем, до кухмистера протрезвеем.
Артемий Иванович маханул стопку водки, сиротливо стоявшую на столе, зажевал оставленной ему поляком и Луизой Ивановной с рождественского стола тушеной в гусином жиру капустой, и изложил свою повесть быстро и незатейливо.
После одного из петергофских праздников в начале лета 1874 года юный учитель рисования из городского училища познакомился с пятнадцатилетней девочкой Настасьей Нестеровой, служившей в прислугах у петергофского полицмейстера. Оба кричали «Ура!» Государю императору и оказались в Дворцовом госпитале с вывихнутыми челюстями. Артемий Иванович влюбился в нее с первого взгляда и целый месяц все свободное время проводил на берегу у Самсониевского водовода напротив полицейской части, подстерегая свою ненаглядную, когда та выходила на рынок или в лавку. Ненаглядная не проявляла к нему особого интереса, на все красноречивые пассажи учителя рисования отвечала «Вот еще выдумали, лучше семечек купите» и сплевывала лузгу на землю. Однажды, поймав ее между покойницкой и выгребной ямой, он решился сделать предложение. «С какой такой стати я за вас замуж пойду? — с визгливым хохотом ответила ему его любовь. — Я уж месяц как от Александра Захаровича ребеночка понесла».
Рассказывая историю своего сватовства поляку, Артемий Иванович признался, что совершил тогда непростительную ошибку, поддавшись романтическому настрою своих чувств — визгливый смех бесстыжей девки он принял за истерический плач обездоленной девушки о своей горькой судьбинушке, — что и привело к последовавшей за этим катастрофе в семействе полицмейстера. Он решил, что должен отомстить сатрапу за поруганную честь и исковерканную жизнь своей невесты. Он явился в полицейскую часть и потребовал к себе полицмейстера, намереваясь дать ему в морду. Однако городовые просто выкинули его на улицу. Тогда он написал анонимку за подписью «Ваш доброжелатель» и подкинул ее через открытое окно на дачу фрейлине Шебеко, невестке и наперснице княжны Долгорукой, незаконной матери целой кучи царских детей.
Вот тут заварилась каша. Учитель рисования стал распускать по всему городу сплетни о чудовищных оргиях в доме полицмейстера. Вскоре Владимиров получил от Настасьи записку, приглашавшую его на свидание на Троицком кладбище у моря. Вместо Настасьи он встретился там с двумя младшими сыновьями полицмейстера, — старший служил в это время в Забайкалье, — которые отлупили его среди могил, после чего учителя рисования вновь поместили в Дворцовый госпиталь с вывихнутой челюстью. Среди петергофских либералов прошел слух, что герой скончался и будет тайно захоронен в ближайшее воскресенье, так что в назначенный день на кладбище появились две делегации: одна несла венок с надписью «Жертве полицейского произвола», а вторая — «Апостолу Правды от городского училища». Настоятель кладбищенской церкви разъяснил недоразумение, и венки были доставлены пострадавшему от бесчинств прямо в госпитальную палату — не выбрасывать же, в самом деле, венки, как-никак деньги плочены. Посетил героя в госпитале и прокурор Петербургского окружного суда Кони, снимавший в то лето дачу в Старом Петергофе на Манежной, вместе с гостившим у него знаменитым адвокатом Сморкаловым.
Сморкалов энергично взялся за дело и вскоре полицмейстер был арестован по обвинению в растлении крестьянки Нестеровой. Все в Петергофе, и в первую очередь сам Владимиров, были напуганы и обескуражены случившимся. Полицмейстер Сеньчуков, два десятка лет отсидевший на своем посту, вновь почувствовал себя рядовым 6-го Карабинерского полка и стал давать показания, признавшись в интимной связи с прислугой, но с ее согласия. Однако потом что-то произошло. В училище учителю рисования недвусмысленно посоветовали забыть об этой истории и рисовать, как ни в чем, ни бывало, с детьми гипсовых болванов, а полковник Сеньчуков вернулся к исполнению своих обязанностей. В панике Владимиров примчался к своему покровителю и дальнему родственнику, купцу Нижебрюхову, выступавшему тогда в Кронштадте вместе с купцом Ясюковичем предпринимателями по водопроводному делу, за помощью. Тот свозил его «для здоровья и предохранения от романтических бредней» в рублевый публичный дом, оплатив родственничку час уединения со знаменитой проституткой по прозвищу Кувшин, а затем грозно велел вести отныне себя тише воды, ниже травы. Спустя два года Сеньчуков вышел в отставку в чине генерал-майора, а еще через три переехал с женой куда-то в другое место. Что случилось с Настасьей, Владимиров так никогда и не узнал, но больше в Петергофе он ее не видел. И вот теперь оказывается, что ее взял к себе кухаркой старший сын полицмейстера Сеньчукова!
***Буран на улице свирепствовал по-прежнему, Фаберовский с Артемием Ивановичем взяли извозчика и поехали в знакомые по дезинфекторской деятельности Воронинские бани, чтобы привести себя в порядок перед отправлением на обед. «Зачем вдруг Артемий Иванович понадобился преуспевающему кухмистеру? — думал поляк, когда они вдвоем сидели в пару на полках. — Может быть, это еще одно звено в той таинственной цепи событий, в которые они погрузились? Ведь никаких капиталов за душой Артемия Ивановича не числится, вот эти три березовых листа, прилипшие к нему, и есть все его состояние. То малое, что досталось ему от папаши, было пропито им вместе с дядей Поросятьевым еще тогда, между похоронами и сороковинами.»
Из бани они отправились в магазин готового платья на углу Казанской и Демидова переулка, где на 70 рублей одели поляка с ног до головы. На оставшиеся тридцать рублей они экипировали Артемия Ивановича, купив ему черное пальто с телячьим, но новым воротником и подержанный клетчатый пиджак весьма приличного качества — как ни вертелся он перед зеркалом в визитках и фраках академика Кобелевского, костюмы были слишком узки, да и ростом академик был значительно ниже. Брюки же и ботинки, на удивление, подошли и были реквизированы в шкафу на Конюшенной. Чистое белье, за копейку вымытое, высушенное и выкатанное в бане, и магическое искусство цирюльника преобразило их обоих, так что когда они в обновах вошли в подъезд кухмистерской, швейцар Семен Лукич непроизвольно вытянулся перед прибывшими господами.
Встречать их на пороге квартиры вышел сам хозяин. Кухмистер был одет в синий сюртук на четырех пуговицах и шелковый жилет, украшенный вышитыми цветами. Он лично принял шубу у поляка, шепнув ему на ухо, когда шуба оказалась на вешалке:
— Я вам, ваше высокоблагородие, в карман шубы только что еще сто рублей положил. Просьба у меня к вам нижайшая: прикажите вашему подчиненному на дочках моих жениться. Дело важнейшее. А благодарность, само собой, особо будет!
— А, так вот в чем дело было, — сказал Фаберовский. — Да только он же нищий!
— Как же! Нищий! Ха! — Кухмистер хмыкнул. — Покорнейше просим уделить мне минутку для разговора наедине у меня в кабинете — я вам все разъясню.
— Добже, — сказал поляк. — Заодно у меня будет к пану ответственное поручение по части нашей с Артемием Ивановичем службы.
— Всегда готов услужить, — расплылся в улыбке Петр Емельянович. Он распахнул дверь в гостиную и объявил: — Милости просим, гости дорогие!
Газовый вентиль справа от двери в гостиную был торжественно отвернут, и пятирожковая люстра на потолке загорелась еще ярче, осветив остававшиеся в полутьме углы комнаты. С дивана навстречу гостям поднялись три дамы.
— Вот, господа, знакомьтесь: моя жена, Агриппина Ивановна, и дочки: Глафира и Василиса.
Дочки кухмистера пошли не в отца: они были бы воплощенным идеалом московского купечества: коренастые, с пухлыми плечиками и ручками, с длинными густыми косами и типичными широкими ярославскими лицами, когда б не толстые носы-картошки, портившие всю красу. Мать их была из той же породы: рыхлая, широколицая, с толстыми, унизанными золотыми кольцами пальцами на полных руках.
