Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
Дойдя до Сены, вы бросили узелок в воду, пешком вернулись на станцию и в одиннадцать часов преспокойно уехали. Все прошло как по маслу. Вы не учли только двух противников: хитреца сыщика по прозвищу Загоню-в-угол и другого, еще более опасного, имя которому — случай. Эти-то двое вас и погубили. Вдобавок вы совершили промах, оставшись в чересчур изящных ботинках, в жемчужно-серых перчатках и не избавившись от шелкового цилиндра и зонтика. А теперь сознавайтесь, так будет быстрее, а я разрешу вам дымить в тюрьме вашими любимыми превосходными сигарами, которые вы всегда курите с янтарным мундштуком.
Папашей Табаре овладело такое вдохновение, что, казалось, он вырос дюйма на два. Он взглянул на следователя, словно ожидая увидеть у него на лице одобрительную улыбку.
— Вот так я ему и сказал бы, — продолжал он, переведя дыхание. — И если только этот человек не окажется в тысячу раз сильнее, чем я думаю, если только он не из бронзы, не из мрамора, не из стали, я повергну его во прах и добьюсь признания.
— А если он окажется из бронзы? Если не повергнется во прах? Что вы будете делать?
Этот вопрос явно озадачил полицейского.
— Проклятие! — пробормотал он. — Ну, не знаю… Посмотрю, подумаю… Да нет, он признается!
После изрядно затянувшегося молчания г-н Дабюрон взял перо и поспешно черкнул несколько строк.
— Сдаюсь, — произнес он. — Решено, господин Альбер де Коммарен будет арестован. Но понадобится время на всякие формальности, на обыск, да и мне тоже необходимо кое-что сделать. Я хотел бы прежде допросить его отца, графа де Коммарена, и этого молодого адвоката, вашего друга, господина Ноэля Жерди. Мне нужны письма, которыми он располагает.
При имени Жерди лицо папаши Табаре омрачилось и на нем обозначилось выражение комичнейшего беспокойства.
— Черт бы меня побрал! — воскликнул он. — Этого-то я и боялся.
— Чего же? — удивился г-н Дабюрон.
— Что вам понадобятся письма Ноэля. Естественно, он узнает, кто навел полицию на след преступника. Хорошо же я буду выглядеть! Разумеется, его права будут признаны благодаря мне, не правда ли? Как по-вашему, будет он мне благодарен? Да ничуть не бывало! Он проникнется ко мне презрением! Он станет меня избегать, едва узнает, что господин Табаре, рантье, и сыщик Загоню-в-угол — одно и то же лицо. Слаб человек! Через неделю мои ближайшие друзья перестанут подавать мне руку. Как будто это не великая честь служить правосудию!.. Придется мне переехать в другой квартал, сменить имя…
Огорчение его было так велико, что он чуть не плакал. Г-н Дабюрон был тронут.
— Успокойтесь, дорогой господин Табаре, — произнес он. — Лгать я не стану, но поведу дело так, чтобы ваш любимец, ваш приемный сын ничего не узнал. Я дам ему понять, что на его след меня навели бумаги, найденные в доме вдовы Леруж.
Окрыленный папаша Табаре схватил руку следователя и поднес ее к губам.
— Ах, благодарю вас, сударь, — вскричал он, — тысячу раз благодарю! Вы так великодушны, вы… А я-то недавно еще… Но довольно! Если позволите, я буду присутствовать при аресте; хотелось бы принять участие в обыске.
— Я и сам думал вас об этом просить, господин Табаре, — отвечал следователь.
Лампы чадили, свет их потускнел, крыши домов побелели. Занимался день. Вдали уже слышался шум утренних повозок. Париж просыпался.
— Раз мы решили действовать, — заметил г-н Дабюрон, — нельзя терять ни минуты. Сейчас я должен повидаться с императорским прокурором, даже если ради этого мне придется поднять его с постели. От него поеду прямо во Дворец правосудия. Я буду там к восьми часам. Приезжайте туда к этому же времени, господин Табаре, и ждите моих распоряжений.
Сыщик поблагодарил и стал прощаться. Но тут вошел слуга г-на Дабюрона.
— Этот пакет, сударь, — сказал он хозяину, — доставил только что буживальский жандарм. Он ждет ответа в прихожей.
— Превосходно, — отвечал следователь. — Узнайте у него, не нужно ли ему чего, да угостите стаканом вина. — С этими словами он вскрыл пакет и воскликнул:
— Глядите-ка, письмо от Жевроля!
Письмо гласило:
«Господин судебный следователь!
Имею честь уведомить вас, что напал на след человека с серьгами. Узнал я о нем у хозяина винной лавки, где засиживаются местные пьянчуги. В воскресенье утром, выйдя от вдовы Леруж, в эту лавку заглянул человек, которого мы ищем. Сначала он взял две литровые бутылки вина и расплатился. Потом хлопнул себя по лбу и сказал: „Ну и болван! Совсем забыл, что завтра именины корабля“. И тут же купил еще три бутылки. Я справился в календаре, корабль называется „Сен-Марен“. Еще я выяснил, что он гружен зерном. Одновременно с этим письмом пишу в префектуру, чтобы в Париже и Руане были предприняты поиски. Они наверняка принесут плоды.
Примите, милостивый государь…»
— Бедняга Жевроль! — воскликнул папаша Табаре, разразившись хохотом. Он точит саблю, а сражение уже выиграно. Не хотите ли, господин следователь, положить конец его поискам?
— Ни в коем случае! — отвечал г-н Дабюрон. — Пренебрежение к мелочам нередко оборачивается непоправимой ошибкой. Кто может знать, какие новые сведения сообщит нам этот человек?
VI
В тот же самый день, когда было обнаружено преступление в Ла-Жоншер, в тот самый час, когда папаша Табаре проводил осмотр комнаты убитой, виконт Альбер де Коммарен садился в экипаж — он ехал на Северный вокзал встречать отца.
Виконт был страшно бледен. Обострившиеся черты лица, мрачный взгляд, бескровные губы свидетельствовали либо о невыносимой усталости, либо о чрезмерных излишествах в наслаждениях, либо о безумной тревоге.
Впрочем, в особняке вся прислуга обратила внимание, что вот уже пять дней, как молодой хозяин совершенно переменился. Разговаривал он через силу, почти ничего не ел и настрого запретил входить к нему.
Камердинер виконта заметил, что эта перемена, слишком стремительная, чтобы не бросаться в глаза, произошла утром в воскресенье после визита некоего сьера Жерди, адвоката, проведшего в библиотеке почти три часа.
Виконт, до прихода этого человека веселый, как скворец, после его ухода стал бледнее смерти, и эта чудовищная бледность больше не сходила с его лица.
Отправляясь на вокзал, он, казалось, и передвигался-то с трудом, по каковой причине Любен, камердинер, упорно уговаривал его не выходить из дому. Выйти на холод — это же страшная неосторожность. Гораздо разумнее лечь в постель и выпить чашечку липового отвара.
Но граф де Коммарен крайне ревностно относился к внешним проявлениям сыновнего долга. Этот человек скорей простил бы сыну самые невероятные безрассудства, самую гнусную распущенность, нежели то, что он именовал непочтительностью. О своем прибытии он оповестил за сутки телеграммой, которая должна была поднять по тревоге всех обитателей особняка, и отсутствие Альбера на вокзале возмутило бы его сильней, чем самое непристойное оскорбление.
Минут пять виконт прохаживался по залу ожидания, наконец колокол возвестил о прибытии поезда. Двери, выходящие на перрон, распахнулись, и через них потоком пошли пассажиры.
Как только сутолока чуть уменьшилась, появился граф в сопровождении слуги, который нес огромную дорожную шубу из дорогого меха.
Граф де Коммарен выглядел лет на десять моложе своего возраста. В бороде и все еще густых волосах лишь кое-где поблескивала седина. Был он высок и сух, ходил, ни капли не горбясь, высоко неся голову, но в нем не было ничего от той неприятной британской чопорности, которой так завистливо восхищаются наши юные «джентльмены». У него была благородная осанка и легкая поступь. Такие сильные и очень красивые руки бывают только у человека, чьи предки в течение веков привыкли орудовать шпагой. Тот, кто стал бы изучать правильное лицо графа, обнаружил бы в нем странный контраст: черты его дышали добродушием, на устах играла улыбка, но светлые глаза пылали яростной гордыней.
Этот контраст объяснял тайну его натуры.
Столь же нетерпимый, как маркиза д'Арланж, граф шел в ногу с веком или по крайней мере делал вид, будто идет в ногу.
Так же как маркиза, он презирал всех, кто не был дворянского рода, только презрение свое выражал по-другому. Маркиза демонстрировала пренебрежение надменно и грубо, граф прикрывал его утонченной, прямо-таки чрезмерной и унижающей вежливостью. Маркиза с радостью бы «тыкала» своим поставщикам. А вот в доме графа его архитектор как-то уронил зонтик, и граф поспешно кинулся его поднимать.
Старая маркиза прожила жизнь с завязанными глазами, с заткнутыми ушами, у графа же в этом смысле было отличное зрение, и видел он очень хорошо, притом обладал не менее тонким слухом. Она была глупа и совершенно лишена здравого смысла; он был умен, имел, можно сказать, широкие взгляды и определенные идеи. Она мечтала о возврате своих несуразных прав, о реставрации монархических нелепостей, полагая, что время можно прокрутить назад, как стрелки часов; он стремился к практическим целям, например, к власти, и был искренне убежден, что его партия еще сможет вновь захватить и сохранить ее, а затем медленно, незаметно, но окончательно восстановить все утраченные привилегии.
