Станислав Родионов - Запоздалые истины
— У вас... перешла? — Рябинина теперь интересовала не его философия, а ход его отношений с женой.
— Мы ненавидели друг друга много лет совместной жизни.
— Это в чем-то выражалось?
— В ежедневных скандалах самого вульгарного свойства.
— Ну, а дети? — вспомнил Рябинин, потому что Слежевский ничего о них не говорил.
— Дети? Младший разбил тарелку — восемнадцатилетний парень получает от матери оплеуху. Старший привел девушку в гости — Анна ее выгнала. А уж про свои муки и не говорю.
— Но ведь они дали показания...
— Я попросил: «Ребята, если скажете про скандалы, то меня заподозрят в убийстве...»
— А соседи, знакомые?..
— Сергей Георгиевич, от людей наши собачьи отношения она скрывала с ловкостью хорошего шпиона. Ласкова со мной, заботлива, любяща...
— И никто не знал?
— Никто.
Сосновые бревенца с травами поглотили его голос. В избушку ступила глухая тишина — лишь дрова потрескивали в плите. Забытый чай давно остыл. Бледный Слежевский пристально глядел в стол, пытаясь вычитать что-то для себя в его древесном узоре.
Сколько Рябинин выслушал за свою следственную работу семейных историй — сто, двести? Все разные, все интересные... Но чем-то похожие, как битые автомобили на свалке. Счастливые семьи к следователям не попадают. Но эти сто, эти двести... Он был убежден, что семья жива поэзией. Как, впрочем, и человечество. Пропади поэзия, и семья опускается до уровня производства-потребления. Как и человечество.
— Вы не любили ее, — сказал Рябинин.
— Она меня не любила.
— И она вас.
14
Рябинин давно пришел, может быть, к главной своей заповеди: чаще всего ошибается тот следователь, который не верит людям. Их работа держалась на правдивых свидетелях, как дом на гранитном фундаменте. И стоило следователю из-за одного нечестного усомниться в честности всех, как он ступал на зыбкую почву непознаваемости, — тогда его ум, работоспособность и уменье, какое бы они стройное здание ни воздвигли, крутились впустую; тогда все его версии, сколь бы они ни были остроумны и отработанны, рассыпались прахом. Следственная работа была частью жизни, а жизнь, несмотря на все ее зигзаги, держалась в конечном счете на честности.
Но ни один свидетель Рябинина не обманул — они лишь ошибались. Ни единого свидетеля Рябинин не заподозрил в нечестности — они лишь ошибались. И все-таки десять дней работы прошли впустую...
Под окнами клуба зарычали машины — оперативная группа во главе с Петельниковым вернулась с задания. Брали Мелентьевну.
Первым в комнату следователя вошел Фомин со странно отрешенным лицом, как бы показывая, что факт его появления ничего не значит. Вторым вошел Петельников — на лице старшего инспектора розовело редкое для него смущение. Третьей вошла Мелентьевна — согбенная, маленькая старушка лет семидесяти, запеленутая в платки и платочки. Она встала меж высоким Петельниковым и широким Фоминым, как горелый пень меж дубов. Рябинин улыбнулся.
Инспектора заботливо укрепили ее на стуле и было пошли, но Рябинин их не отпустил. Позабыв про формальности, он спросил почти весело:
— Бабушка, убивала?
— Не, сынок, не убивала, — захихикала Мелентьевна. — Но ждала, что вы меня заграбастаете.
— Почему ждала?
— Так ведь Анька-покойница всем говорила, что я ее угроблю.
— А почему она так говорила?
— Леший ее знает.
— Почему подозревала именно вас?
— Мы, старики, народ невзаправдашний. На нас можно и напраслину.
— Какие у вас были отношения?
— Жили с ней, как два голубка между собой.
— Странно. И она вас считала будущей убийцей...
Инспектора даже не сели, а хмуро прислонились к стене, разглядывая чудеса природы. Они не сомневались, что этот разговор сейчас иссякнет. Старушка их не интересовала — инспектора знали, как ведут себя задержанные убийцы.
— Правда, пробегла меж нами черная кошка. Из-за помойки. Я ей сказала: если не будем выносить ведра, то родители всех нас убьют.
— А Слежевская что?
— После этого и запустила слушок, что якобы я ее будущая убивца.
— Бабушка, неужели вы с ней не объяснились на эту тему?
— Был разговор. Спросила ее, мол, какая же я убивца... Говорит, прости, Мелентьевна. Но убьют меня по голове, и ты приходи помянуть душу мою.
— Откуда же она знала, что ее убьют?
— Видать, ей ангел шепнул. Но сомнений у нее не было ни грамма. Убьют, говорит, скоро, и прям-то по голове.
Рябинин поежился — не от холодного окна, не от ветра, свободно гулявшего по клубу, — поежился от новой заботы. Убийцу они найдут... А вот узнают ли, как постигла Анна Слежевская свою последнюю минуту с такой определенностью?
Он составил короткий протокол и поблагодарил старушку за помощь.
— А у меня тоже вопросик, — засуетилась Мелентьевна.
— Да...
— Где б мне достать палочку дрожжей?
— Они помогут, — Рябинин кивнул на инспекторов, мстя им за выгодное равнодушие.
— Фомин, отвези гражданку в город, — велел Петельников.
— А дрожжи у него? — забеспокоилась Мелентьевна, заматываясь в платки.
— У него, у него, — заверил Рябинин.
Фомин вышел с озадаченным лицом и повел старушку к повару.
Петельников лениво обошел экспонаты. Его тоже привлек леший, отплясывающий на моховой кочке. Потом инспектор стал приглядываться к чурке с глазами и зубами.
— Что будешь делать? — спросил Рябинин.
— Ничего.
— Как ничего?
— Ты же ничего не делаешь...
— Как это ничего не делаю? — фальшиво удивился Рябинин.
— Сергей, я знаю, как ты умеешь работать.
— Версии кончились, Вадим...
— Наша работа — коллективная.
— А я? Макароны ем со всеми...
Рожи и чудища замельтешили перед глазами, словно Рябинин увидел их из окна бегущего поезда. Но не поезд бежал, а забегал его взгляд, не зная, на чем остановиться. На пальто, — он остановился на пальто, которое можно накинуть на плечи, выскользнуть на холодную улицу и куда-нибудь идти и идти...
15
Рябинин знал о диалектической связи всего сущего на земле, о непостижимой способности одного переходить в другое — знал об этом не хуже Слежевского. Природа коловращалась, свободно играя атомами, камнями, планетами и мирами. И живым человеком играла, как песчинкой, повергая его в земной прах и земной прах обращая в человека. А уж это ли не крайности — жизнь и смерть. Но интеллект, интеллект... Он заступил пути столь свободному коловращению и ходу времени — сотворил седые пирамиды, тысячелетние города и мраморные статуи; изобрел нержавеющую сталь, нетленную пластмассу и негниющий бетон; выдумал антикоррозийные покрытия, капитальный ремонт и несмываемые краски...
Интеллект заслонил людей от крайностей, тех самых, которые переходят друг в друга, и вывел человека из стада к цивилизации. Интеллект не согласился с крайностями — жизнью и смертью и попробовал развести их на как можно большее расстояние; он уже чего-то добился — довел когда-то средний сорокалетний срок жизни до семидесяти...
Любовь и ненависть. Эти крайности Слежевский сближал инстинктом. У хищника к жертве двойственное чувство: азарт и ненависть к убегающей, еще не пойманной добыче; любовь к пойманной — от предвкушения еды. Может быть, и так, — надо спросить у биологов...
Но Слежевский забыл про интеллект, про ум забыл, который царствует над инстинктом, как солнце над землей, — это Рябинин знал, про это ему не нужно было спрашивать.
Он шел по садовой тропе к избушке, замечая неуловимое изменение во всем и вроде бы ни в чем. Неожиданно заскрипели под ногами песчинки, до сегодняшнего дня беззвучные. Ветки яблонь потеряли зимнюю несгибаемость и глянулись мягко, влажно. Потемнела дранка на крыше, как намокла. Оттепель? Оттепель.
Распаленный мыслями об интеллекте, Рябинин шагнул через порог скоро, будто опаздывал.
— Я заварил цейлонский, — сказал Олег Семенович.
— Что вы тут делаете без меня?
— Думаю.
— О чем?
— Все о том же.
Рябинин разделся, уже превозмогая нетерпение. Он требовательно глянул в лицо Слежевского, поторапливая, но оно застелилось чайным паром. Цейлонский... Вкуса чая Рябинин не ощутил — все от нетерпения.
— Рассказывайте дальше, Олег Семенович.
— А дальше ничего, пустота.
— Но ведь отношения в семье стали невыносимы...
— Ну и что? К человеческим отношениям, Сергей Георгиевич, революционные подходы неприменимы. Мы прожили с ней много лет, общий дом, общие дети... Что делать? Развестись? Разделить дом? Махом переменить жизнь себе, ей, детям? Нет, ничего не надо делать. Положиться на эволюцию. Образуется.
Чай Олег Семенович пил, как всегда, с тихой свирепостью. И Рябинин подумал, что нет, не образовалось.
