Морье Дю - Козел отпущения

-- А ты бы что предпочла? -- спросил я.

Она пожала плечами с апатичным, покорным видом.

-- Решай сам, -- сказала она. -- Я хочу одного: чтобы меня избавили от этого кошмара и мне не надо было ни о чем тревожиться.

Я отвел взгляд от ее обвиняющих глаз. Сейчас бы и приласкать ее, и пожалеть, и поговорить о требующих решения вопросах, о мелких неприятностях повседневной жизни, которые делят между собой муж и жена. Но поскольку стоящий перед нею вопрос не имел ко мне отношения, а время для разговора было выбрано неудачно, я лишь почувствовал раздражение из-за того, что она затеяла его тогда, когда единственное, о чем я мог думать, была необходимость попасть в банк.

-- Бесспорно, правильнее всего довериться доктору Лебрену, -- сказал я, -- и следовать его совету. Спроси, каково его мнение, когда он сегодня приедет.

Я не успел закончить фразу, как почувствовал ее фальшь. Франсуаза говорила не об этом. Ей нужна была поддержка, утешение, она чувствовала себя брошенной на произвол судьбы. Мне отчаянно хотелось сказать ей, чтобы снять с себя бремя вины: . Вместо этого словно подал милостыню, желая облегчить угрызения совести:

-- Я еду совсем ненадолго. Возможно, когда я вернусь, доктор Лебрен еще будет здесь.

Франсуаза ничего не ответила. Вошла Жермена, чтобы забрать поднос с посудой, и сразу следом за ней -- Мари-Ноэль. Поцеловав нас по очереди и пожелав доброго утра, она тут же потребовала, чтобы ее взяли в Виллар.

Это был идеальный контрманевр против Рене, странно, что я сам до него не додумался. Когда я сказал, что возьму ее с собой, глаза ее заплясали от радости, и, пока мать расчесывала ей волосы, девочка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.

-- Сегодня рыночный день, -- сказала Франсуаза. -- Если ты будешь толкаться в толпе, ты обязательно что-нибудь подцепишь. Блох, если не хуже. Жан, не пускайте ее на рыночную площадь.

-- Я за ней присмотрю, -- сказал я. -- И, во всяком случае, Рене тоже едет.

-- Рене? Зачем?

-- Тетя Рене едет к парикмахеру, -- сказала Мари-Ноэль. -- Как только она услышала, что папа собирается в Виллар, она пошла в комнату тети Бланш звонить.

-- Смешно, -- сказала Франсуаза. -- Она мыла голову четыре или пять дней назад.

Девочка сказала что-то насчет la chasse [Охота (фр.).], что тетя Рене хочет красиво выглядеть в этот день, но я слушал ее вполуха. Мое внимание привлекло другое: сказанные мимоходом слова о том, что второй телефонный аппарат находится в комнате Бланш. Значит, это Бланш сняла трубку и подслушивала мой разговор с Парижем. Если не она, то кто? И как много она услышала?

-- Я постараюсь задержать доктора Лебрена до твоего возвращения, -сказала Франсуаза. -- Но ты же знаешь, как это трудно. Он всегда спешит.

-- А зачем он приедет? -- спросила Мари-Ноэль. -- Что он будет здесь делать?

-- Послушает через трубочку твоего маленького братца.

-- А если он ничего не услышит, значит, братец умер, да?

-- Нет, конечно. Не задавай глупых вопросов. Ну, беги.

Девочка переводила глаза с меня на Франсуазу и снова на меня с встревоженным, выжидательным видом, затем вдруг, без всякой видимой причины, прошлась .

-- Гастон говорит, у меня очень сильные руки. Большинство девочек совсем не может стоять на руках.

-- Осторожней! -- крикнула Франсуаза, но было поздно: взметнувшиеся вверх ноги перевесили и, грохнувшись на столик возле камина, скинули с него фарфоровые фигурки кошечки и собачки; фигурки разбились вдребезги. Настала мгновенная тишина. Девочка поднялась с пола, вспыхнув до корней волос, и посмотрела на мать. Та сидела в постели, потрясенная непоправимой утратой.

-- Моя кошечка!.. Моя собачка!.. Мои любимые зверюшки! Которых я привезла из дома! Которых мне подарила мама!

Я надеялся, что горестное потрясение, вызванное неожиданной катастрофой, окажется настолько велико, что вытеснит гнев из сердца Франсуазы, но тут ею овладело такое смятение чувств, что она потеряла всякий контроль над собой, и горечь месяцев, возможно, лет, хлынула на поверхность.

-- Дрянная девчонка! -- вскричала она. -- Разбила своими ужасными неуклюжими ногами единственное, чем я владею и что люблю в этом доме! Лучше бы твой отец учил тебя порядку и хорошим манерам вместо того, чтобы забивать голову всякими глупостями -- всеми этими святыми и видениями. Ничего, подожди, пока у тебя родится братец, тогда уж баловать и портить будут его, а тебе достанется второе место; это пойдет тебе на пользу, да и всем остальным тоже. Оставьте меня, не хочу никого видеть, оставьте меня, ради Бога...

Вся краска схлынула с лица Мари-Ноэль, и она выбежала из комнаты. Я подошел к кровати.

-- Франсуаза... -- начал я, но она оттолкнула меня; в глазах ее было страдание.

-- Нет, -- сказала она. -- Нет... нет... нет... Она снова откинулась на подушки, зарылась в них лицом, и в тщетной попытке как-то помочь, хоть что-то сделать я собрал осколки фарфоровых животных и унес их в гардеробную, чтобы они не попались на глаза Франсуазе, когда она посмотрит на пол. Там я механически завернул их в целлофан и бумагу, служившие оберткой огромному флакону духов, все еще стоявшему на комоде. Мари-Ноэль нигде не было видно, и, вспомнив вчерашний вечер, и плетку, и -- еще страшнее -- угрозу прыгнуть вниз, я вышел из гардеробной и, охваченный внезапным страхом, взлетел по лестнице в башенку, перескакивая через три ступеньки. Но, войдя в детскую, я с облегчением увидел, что окно закрыто, а Мари-Ноэль раздевается, аккуратно складывая свои вещи на стул.

-- Что ты делаешь? -- спросил я.

-- Я плохо себя вела, -- ответила девочка. -- Разве мне не надо лечь в постель?

И я вдруг увидел мир взрослых ее глазами -- его силу, отсутствие логики и понимания, мир, где, принимая это, как должное, ты раздеваешься и ложишься в постель без четверти десять утра, и комнату заливают солнечные лучи, -через час после того, как поднялся, потому лишь, что взрослые сочли это подходящим наказанием.

-- Думаю, что нет, -- сказал я. -- Что в этом пользы? И к тому же ты не хотела их разбить. Тебе просто не повезло.

-- Но ведь в Виллар ты меня теперь не возьмешь, да? -- спросила девочка.

-- Почему бы и нет?

На лице Мари-Ноэль была растерянность.

-- Это удовольствие, -- сказала она. -- Ты не заслужил удовольствие, если разбил ценную вещь.

-- Ты же не хотела разбить эти фигурки, -- сказал я. -- Вот в чем разница. Главное, что теперь надо сделать, это попробовать их починить. Может быть, найдем в Вилларе мастерскую.

Она покачала головой.

-- Сомневаюсь.

-- Посмотрим, -- сказал я.

-- Я не упала бы, если бы не руки, -- сказала Мари-Ноэль. -- Я оперлась о пол возле самого столика, и у меня ослабли запястья. Я кувыркалась раньше в парке миллион раз.

-- Ты выбрала неподходящее место, -- сказал я, -- вот и все.

-- Ага.

Она жадно всматривалась в мои глаза, словно хотела получить подтверждение какой- то невысказанной мысли, но мне нечего было ответить ей на немой вопрос, да и вообще нечего больше сказать.

-- Мне снова одеться, да? -- спросила она.

-- Да. И спускайся вниз. Скоро десять.

Я зашел в гардеробную и взял пакет с осколками.

Внизу машина уже стояла у входа, а в холле меня ждала Рене.

-- Надеюсь, я вас не задержала? -- сказала она.

В голосе ее звучало предвкушение победы и уверенность в себе; то, как она прошла мимо меня на террасу, спустилась по ступеням, то, как она двигалась, как, взглянув на солнечное, безоблачное небо, пожелала доброго утра Гастону, стоявшему у , говорило яснее ясного о ее возбуждении и желании добиться своего. Декорации были установлены. Шел ее выход. Впереди ждал успех. А затем на террасу выбежала, догоняя нас, Мари-Ноэль в белых нитяных перчатках, с белой пластмассовой сумочкой, свисавшей на цепочке с руки.

-- Я еду с вами, тетя Рене, -- сказала она, -- но вовсе не для удовольствия. Мне надо сделать очень важные покупки.

Никогда еще не приходилось мне видеть, чтобы апломб так быстро уступал место растерянности.

-- Кто тебе сказал, что ты едешь? -- воскликнула Рене. -- Почему ты не пошла заниматься?

Я поймал взгляд Гастона и прочел в нем такое понимание, такую тонкую оценку ситуации, что мне захотелось пожать ему руку.

-- Тете Бланш удобнее заниматься со мной днем, -- сказала Мари-Ноэль, -- и папа рад, что я с ним еду. Да, папа? Можно, я сяду спереди, а то я укачаюсь?

В первую минуту я подумал, что Рене вернется в замок, столь сокрушительным был удар по ее планам, столь полным провал ее надежд. Но после секундного колебания она взяла себя в руки и молча забралась на заднее сиденье.

Мне не к чему было волноваться, найду ли я дорогу в Виллар. Как всегда, из затруднения меня вывела правда.

-- Давай притворимся, -- сказал я Мари-Ноэль, -- будто я впервые в этих местах, а ты моя проводница.

-- Давай! -- воскликнула она. -- Как ты хорошо это придумал!

Чего проще?

В то время как, покинув Сен-Жиль, мы ехали по проселочным дорогам среди мерцающих под октябрьским небом золотисто-зеленых полей, я думал, как легко и радостно дети погружаются в мир фантазии; не будь у них этой способности к самообману, умению видеть вещи в ином свете, чем они есть, вряд ли им удалось бы вынести свою жизнь. Если бы я мог, не нарушая веры Мари-Ноэль в отца, раскрыть ей правду, сказать ей, кто я на самом деле, с каким жаром она отдалась бы игре и стала бы моей соучастницей, моей доброй феей, как помогала бы мне своим колдовством, подобно джинну из .