Андрей Мягков - «Сивый мерин»

… — вы у нас не первый. С предшественником пришлось расстаться. Жадность…

Как «расстаться»? Поговорили и разошлись? Или… Почему тогда в «Славянском» это не пришло ему в голову? Очевидно же: много знающих не отпускают просто так, за здорово живёшь, в благодарность за выслугу лет, а на премиальные может рассчитывать разве что хорошо выполнивший свою работу киллер.

… — был бы рад видеть вас у себя дома, жена хорошо готовит. Мой телефон вы знаете…

— Благодарю покорно, — Сомов улыбнулся, при этом губы углами полезли к подбородку, очернилась щель между передними зубами, глаза замаслились, ни дать ни взять — крольчиха. — Служба не допускает, к сожалению. — Дима собирался опечалиться, но не успел: дёготь зернистой икры свалился с ножа на крахмальную скатерть (три года прошло, а как вчера: чистым ножичком икру в тарелку, по дороге к цели ещё падение, два пятна, как прокуренные глазницы, укором; скорей салфеткой поверх — страусиной логикой изжить неловкость… Как помнится! Избирательность памяти необъяснима. Ещё: вялая желтизна мимозы в хрустале, куропатные ляжки в песочных розочках, славянской вязью «СБ» на приборах…) Тогда он промямлил только:

— Жаль.

— Нет, нет, напротив, второй встречи быть не должно. Пусть эта да будет последней.

И опять двойной смысл фразы удушьем подступил к горлу только сейчас. Тогда, три года тому, подумалось: «Ну не хочет человек светиться, имеет право, почему нет?»

Нависшее над Кораблёвым лицо Сомова расплылось бесцветным пятном, звук, напротив, возник так же неожиданно, как и исчез…

— Слышите меня? Слышите? Я по глазам вижу, что слышите. Но важно, чтобы вы ещё и поняли: благотворительность — психология нищих, а я человек не бедный. Ваш предшественник ровно за четверть этой суммы развеян по ветру в верховьях Енисея. По его же собственному завещанию сожжён в морге и развеян. За четверть! Я попросил своих мальчиков освободить вас от каких бы то ни было иллюзий на сей счёт: выход из дела исключён, а упорство только подтвердит закон превращения материи из одной формы в другую, в вашем случае — в корм для рыб. Но вы, сдаётся, не утрудили себя заботой поверить в серьёзность предупреждения. Жаль. И если вы теперь плотью на диване, а не пеплом по дороге на Север, а я, вопреки своему правилу дважды не встречаться, всё-таки здесь, у вас в ногах, то это только благодаря моему ничем, правда, пока не подкреплённому подозрению, что на этот безрассудный шаг вы, благоразумный человек, решились не сами. Если так — не всё потеряно. Не разочаровывайте меня — интуиция мой конёк со школьной скамьи, ей я обязан преуспеванием в бизнесе — подтвердите эту робкую догадку, Дмитрий Степанович. Наше пребывание на этом свете столь мимолётно, что жалко дар Божий не использовать по максимуму. — Он замолчал ненадолго. — В реинкарнацию я не верю и вам не советую, да и что за радость взирать на происходящее глазами какой-нибудь инфузории или туфельки?..

Дима давно уже не понимал значения долетавших до него откуда-то издалека слов. Последнее, ударом грома заколотившее уши, было: «Четверть этой суммы пеплом по Енисею».

Ощущение сладостного безмыслия, покинувшее его в последние несколько минут, возвращалось, наполняя плоть невесомостью, воображение — ярким отсветом заходящего солнца, слух — незнакомой хрустальной музыкой. Это была справедливая плата за боль и унижения, которые свалились на него так неожиданно. В природе всегда: да воздастся радостью тому, кто обездолен.

И только четверть суммы в морге Енисея слабеющим магнитом ещё какое-то время соединяла его, Дмитрия Кораблёва, с грубой реальностью.

Скоро он перестал слышать, видеть и существовать.

Всё случилось очень неожиданно.

Убийство произошло именно так, как об этом сообщают с экранов телевизоров: незаметно, буднично, без эмоций, между прогнозом погоды и рекламой средств против перхоти.

Сомов мог поклясться, что не почувствовал боли. Его усадили в неудобное, скрипучее кресло, погасили свет и на невесть откуда взявшемся экране началось цветное движение:

…мать, Эмилия Николаевна, рыдает, уткнувшись в подушку.

— Мама, мамочка, где папа?

— Спи, Витенька, спи, наш папа больше не вернётся, у него теперь другая женщина.

…разноцветные, выше человеческого роста гладиолусы, новенький, блестящий, пахнущий кожей портфель.

… — А твоя как фамилия, мальчик?

— Щукин Виктор.

— Кто твои родители, Виктор Щукин, кем работают?

— Мама врач.

— А папа?

— Папа работает с другой женщиной.

И неожиданный, дружный, пощёчиной с замахом, смех всего класса… В зеркале сплошным фиолетовым синяком лицо незнакомого полуслепого мальчика.

— Господи, Витенька, кто тебя так?

— Никто, я упал, мама.

…приторный мрак чердака, вязким тестом незнакомое жаркое тело, солёные губы и нетерпеливый девичий шепот: «Ну, что же ты, Витя, ну что же ты, ну, ты ведь этого хотел, ну что же ты, ну, Витя».

…скальпель, бескровно утонувший в мякоти трупа, надвигающийся белыми плитками пол, падающие стены и спокойный, убаюкивающий голос: «Ничего, не он первый, привыкнет, дайте ему нашатыря».

…в шубке из морского котика Нинка.

…Нинка серьёзная, грустная: «Я подумала, Витя, я согласна».

…Нинка весёлая.

…Нинка.

… — Что случилось, Нина?

— Ничего. Я изменила тебе, Витя. Я люблю другого.

…Дмитрий Кораблёв…

…незнакомое с плоским носом лицо.

…направленное на него жало глушителя и грязный ноготь на курке.

Экран внезапно тухнет, остаётся хриплое: «Убери! Он дохлый. Пушку светить жалко. Я так». «Пальнуть велел!» «Убери, б…дь, сказал. Смотри, как надо».

Чей-то металлический обхват разделил тело на две неравные части: туловище, вдруг волшебно переставшее утруждать его, Виктора, своей тяжестью, и собственно голову, в этот момент как никогда отчётливо сознающую уморительную незначительность недавно ещё казавшихся неразрешимыми проблем.

Утрачивая свет, Сомов успел пробежать глазами маленькую заметку в разделе «В номер. Срочно».

ВЧЕРА ОКОЛО ШЕСТИ ЧАСОВ УТРА В ОДНОМ ИЗ СПАЛЬНЫХ РАЙОНОВ МОСКВЫ БЫЛ УБИТ 37-ЛЕТНИЙ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ. ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ ЗАДЕРЖАТЬ ПРЕСТУПНИКА НЕ УДАЛОСЬ. ВОЗБУЖДЕНО УГОЛОВНОЕ ДЕЛО. ВЕДЁТСЯ СЛЕДСТВИЕ.

Он знал, что это случится.

Почему, собственно, за какие такие красивые глаза он должен отличаться от сонма себе подобных — молодых, расчётливых, энергичных, придумавших порвать с беспросветной серостью нищеты? Всех убивают рано или поздно — так новая Россия понимает условие переходного периода — и ничего тут нет удивительного: если джинна долго держать в бутылке — он или задохнётся, или, оказавшись на свободе, отомстит всем причастным к его заточению.

Вот он и мстит, озверевший в унижении россиянин.

Сомов был готов к этому. В конце концов, какая разница — как уйти? Можно долго мучиться старостью, болезнями, бедностью. А можно по-другому, удавка на шею. Если вдуматься — даже предпочтительнее.

Всё дело — когда?

Нельзя сказать, чтобы сомнения совсем не разъедали его сознание. Часто, особенно по ночам, хотелось жить до боли в костях, до харканья кровью, до хрипа: «Подождите!»

В такие моменты поднесённая к лицу смертная чаша разлеталась дребезгом, гадкая жижа, не касаясь губ, углила землю под ногами.

Но чаще — всегда практически — он отдавал себе отчёт в том, что иначе и быть не может, не видением — явью возникнет половой, лакей — набриоллиненный киллер — и предъявит ему счёт, оплатить который можно только прекращением бытия, а на чай оставить маленькую лужицу крови.

Ему казалось — он был готов к этому.

Но всё произошло слишком неожиданно.

Председатель совета директоров ООО «Досуг» Аликпер Рустамович Турчак пребывал в состоянии крайнего раздражения: электронный настольный календарь позолоченным циферблатом высвечивал цифры 03.05.06; с начала операции пошёл уже третий день, хотя по первопутку на всё про всё отводились сутки, не более; всё говорило о том, что в детально разработанный план закрался сбой, не исключено — смертельно опасный, непоправимый — а телефон, номер которого знали три человека в мире, будь он проклят, вёл себя, как покойник на отпевании. Хотя — нет, всё наоборот, конечно же: именно молчащая чёрная трубка свидетельствовала о возможности провала столь удачно начавшегося предприятия — Аликпер Рустамович любил точность, а логика мышления была его коньком.

Он подошёл к окну, отдёрнул жалюзи: Москва ещё не «зажглась», начинающиеся сумерки в поисках некогда прекрасной Манежной площади окутали карликовыми тенями пошлое уродство новостройки. Чёрт-те что делается. Даже ему, уроженцу Северного Кавказа, человеку, в общем-то, достаточно равнодушному к красотам русской старины, понятен срам этого архитектурного убожества. За яйца бы повесил всех, кто хоть как-то причастен к вредительству: и Кремль обосран, и Александровский сад ушёл под землю, и Манеж в говне зарыли. Убийцы. Судить международным судом за геноцид над русским зодчеством.