Клуб разбитых сердец - Анна Валентиновна Михалева
— У тебя мать пианистка? — Маняша провела пальцем по лаковой крышке рояля.
— Была раньше концертмейстером, — небрежно передернула плечами Ульяна. — Теперь у нее концертное агентство: возит по миру наших исполнителей классики. Мать любит выпендриваться. Друзья у нее тоже — сплошная богема. Когда собираются у нас, меня выворачивает. Тошно слушать их разговоры, но самое противное, когда они начинают бренчать по клавишам всякую муть. Только один приятель ее мне нравится — дядя Саша, он играет Баха. Вот это настоящая музыка. А все остальные… Не понимаю я, кто ходит на их концерты? Шуберты всякие, Листы, Брамсы — кто эту муть слушает?
— Хочешь сказать, что «Реквием» Моцарта недостаточно мрачен для тебя? — усмехнулась Маняша.
— Моцарт был бабником и шалопаем, — безапелляционно заявила хозяйка, — поэтому ничего серьезного создать не мог. А если и создал, то все это вранье.
Маняша только плечами пожала. Не устраивать же дискуссию о соответствии творчества и образа жизни.
— Пойдем ко мне. — Ульяна дернула ее за рукав. — Не могу я здесь долго находиться. Я от этого зефира просто задыхаюсь. Ненавижу нашу квартиру. Мать все время повторяет, что я должна развивать вкус, а по мне так все это пошлость и безвкусица. Уж лучше бы покрасить стены темно-зеленой краской…
— А вместо люстры повесить петлю, — продолжила за нее Маняша.
Хозяйка снова смерила ее изучающим взглядом:
— Ты все-таки жуть какая забавная. Не могу понять, почему раньше не обратила на тебя внимания.
«Потому что вообще ни на кого внимания не обращаешь», — отметила про себя Маняша, вслух же спросила:
— А твой отец?
— Отец был раньше крупным бизнесменом и директором Фонда развития малого бизнеса на селе. Потом Фонд рухнул, бизнес развалился, и теперь он, кажется, продает подержанные автомобили. Мне его жалко, хоть он и сволочь порядочная — бросил нас два года назад, ушел к какой-то крале. В общем, дело обычное. Ну а мать его не простила. Он, когда разорился, денег у нее просил — не дала. А ведь денег у нее — чертова уйма.
— Концертный бизнес доходное дело?
— Как ни странно, да. Хотя, когда отец ушел, он нам ни копейки не оставил, а мать тогда еще ни о чем таком и не думала — рыдала себе, и все. Потом где-то кредит взяла, раскрутилась. И понеслось: разговоры у нас либо о музыке, либо о деньгах. Третьего не дано. И вообще… — Тут она прервала свое движение по коридору, развернулась и посмотрела на Маняшу в упор. — Мне кажется, что после двадцати люди перестают духовно расти и постепенно становятся сволочами. К сорока — с человеком обычно общаться невозможно. Он весь прогнил изнутри.
— Никогда об этом не задумывалась, — призналась Маняша. Она попыталась вспомнить хотя бы одного сорокалетнего, которого бы без оглядки смогла назвать сволочью, но так никто на ум и не пришел. Конечно, для иных и слово-то хорошее трудно подобрать, как тот же сосед их — Гоша. Но, с другой стороны, он вовсе не сволочь, даже забавный в чем-то. Нет, с постулатом Ульяны согласиться все-таки трудно… — Но ведь тебе тоже когда-нибудь будет сорок?
— Мне? Не думаю… — Ульяна открыла дверь. — Вот это и есть моя студия. Проходи.
Ничего необычного для себя Маняша в этой самой большой во всей квартире комнате увидеть и не надеялась — никаких изысков, серые стены, несколько мольбертов, куча красок, кисточек и прочего инвентаря и, конечно, картины. Некоторые полотна стояли в рамках у стен, некоторые на подставках. Тут же, прямо на полу, валялись огромные листы с этюдами.
Однажды Маняша уже посещала студию художника — знакомого тети Кати. Там было точно так же, как здесь, — развал, который знатоки именуют художественным беспорядком. Только тети-Катин знакомый малевал голых дамочек. У него на момент их визита толпилось по меньшей мере пять плохо прикрытых натурщиц, которых он всех гуртом и рисовал. Тетя Катя потом плевалась и называла этого своего знакомого «старым развратником».
В Ульяниной мастерской никаких девиц не наблюдалось — только полотна. Картины у нее и в самом деле были мрачноватые, если не сказать больше. В общем, по сравнению с ее сюжетами творения Босха выглядели иллюстрациями к сборнику детских считалочек. На Ульяниных картинах в основном были изображены какие-то полусгнившие тела, из которых выползали наружу всяческие представители самых вычурных ночных кошмаров какого-нибудь шизофреника. Словом, неприятное зрелище.
— И что ты обо всем этом думаешь? — вопросила художница.
— Жуть, — откровенно призналась Маняша.
— Неплохо, — хмыкнула Ульяна. — А это?
Тут она откинула полог с одного мольберта, и Маняшиным глазам открылся очередной шедевр «детского творчества» — театральная маска, из глазниц и ротового отверстия которой кучей валились дождевые черви.
— Театр ты тоже не любишь, так? — Зрелище было на редкость омерзительное.
— Театр — сосредоточение лжи, — уверенно заявила Ульяна. — Актеры — самые отвратительные лжецы на свете.
— Да ведь никто и не ходит в театр, чтобы узнать сводку текущих новостей, — пожала плечами Маняша. — Это искусство. Душевные переживания, внутренний мир…
— Люди и так постоянно врут и выкручиваются, скрывают правду даже от себя. А в театре эту человеческую ложь еще и лживо изображают на сцене. Одно на другое наслаивается. От такого пирога меня просто выворачивает.
Маняше надоело ее сумрачное брюзжание. От темного эпоса отчаянно потянуло на свежий воздух. Она отвела взгляд от картины и… застыла, едва сдержавшись, чтобы не вскрикнуть. На большом листе, валяющемся прямо у нее под ногами, она увидала знакомое лицо, искаженное страхом и болью. На шею этого человека была накинута петля. Понятно, что его душили. Ошибки быть не могло — Ульяна нарисовала именно убитого недавно физика и, видимо, в последние секунды его жизни.
— А это? — с трудом выдавила из себя Маняща. — Это откуда?
— Ну… — Ульяна почему-то сконфузилась, что было странно, поскольку она редко смущалась. Попросту говоря, Маняша вообще впервые видела ее в таком состоянии. — Это этюд… Хотела написать картину человека при смерти. Потом передумала.
— А почему физика?
— Почему, почему… —
