Эдуард Хруцкий - Комендантский час
— Ну-с, — Резаный вошел в комнату, — значит, пришел к нам в гости, Михаил?
— Ты мне руки прикажи отпустить, тогда я с тобой говорить буду. — Мишка дернулся.
Но слишком уж крепки были эти чужие руки, словно стальным обручем сжимали они его.
— Ах, Михаил, Михаил, когда тебя звали — не шел, а теперь сам прибежал.
— Я не к тебе бежал, а вот к нему. — Мишка кивнул головой на Харитонова. — Ты мне лучше скажи, чего твои шестерки мне руки крутят? А?
«Эх, давай, давай, Мишенька, заведись. Я сейчас такой концерт устрою!»
— Ну скажи, гад! — крикнул Мишка с надрывом, взвинчивая себя. — Скажи!
— Тихо, — внезапно сказал сидевший на диване, — вам здесь не милиция и не домзак. Помолчите. Действительно, Андрей Николаевич, — он повернулся к Резаному, — что это за дешевая мелодрама? Что вы от него хотите? Если вы ему не верите... отпустите, но, конечно, вечером. — Он, прищурившись, поглядел на Мишку, и тому нехорошо стало от этого взгляда. — Ну а если это наш человек, зачем же нервы трепать?
Внезапно с необычайной остротой Мишка понял, что от ответа Резаного зависит, останется ли он жить или нет.
Широков подошел к столу, взял папиросу из пачки, не торопясь размял ее, прикурил.
— Человек он, конечно, наш. Только несговорчив больно. Что, Михаил, с нами останешься или отпустить тебя вечером?
— Куда пускать, кровь на мне, милиционера-то я добил. Теперь мне дорога с вами.
Сказал и почувствовал, как распался стальной обруч рук.
— Ну вот и ладно. Вот и хорошо. Пойди умойся, да подзакусим самую малость. Небось отощал на казенных?
— Что есть, то есть. Только ты, Резаный, мне водки дай. Хоть немного...
— Этого добра сколько хочешь будет. Пей не хочу. Иди рожу ополосни, а то ты как будто из топки вылез.
Потом они выпили, и Мишка сразу уснул на старом продавленном диване. Точнее, провалился куда-то, а когда очнулся, то в комнате было темно, только из дверей пробивалась узкая полоска света. Мишка решил повернуться на спину, но диван немедленно предательски зазвенел, протяжно и громко. Сразу же в соседней комнате смолкли голоса, послышались шаги, и кто-то распахнул дверь.
— Отоспался, — в светлом квадрате стоял Харитонов. — Вставай, брат, спал-то ты почти полтора суток. Небось жрать хочешь?
И только теперь Мишка почувствовал нестерпимый голод. Он встал, нашел под кроватью ботинки и пошел в соседнюю комнату.
Мишка, щурясь от света, разглядывал стол, заставленный закусками, людей, сидящих вокруг него.
— Ты на себя погляди, Михаил, — сказал Широков, — шнурки болтаются, морда опухшая, неумытая, волосы...
— Ты что, Резаный, ко мне в няньки нанялся? Может, мне еще и зубы почистить?
— Не мешало бы. Ты блатные замашки брось. Теперь ты член нашего отряда.
— Какого еще отряда? Банда и есть банда.
— Иди умойся, потом я тебе все объясню.
Ох и тяжелый был этот разговор! Все Мишкино существо кричало беззвучно Резаному: «Сволочь!» Хотелось взять бутылку из-под портвейна и ударить его по набриолиненным волосам. Но вместе с тем он испытывал чувство какого-то необъяснимого азарта. Он замирал от слов собеседника, и сердце его словно падало глубоко-глубоко!
Мозг его цепко и жадно воспринимал все, что говорил ему Широков. Он отбрасывал ненужные, лишние детали, оставляя самое главное. Сейчас Мишка действовал от имени Данилова и поэтому старался представить его на своем месте, старался быть таким же, как этот спокойный, уверенный в себе человек.
Да, тяжелый был разговор. Но Мишка выдержал все и теперь чувствовал себя сильнее, потому что это был его первый экзамен, и Резаный поверил ему.
— Что ж, — сказал Мишка, — деваться мне действительно некуда. На фронт, лоб подставлять — дураков нет. Дома вся муровская псарня ждет. Бери меня в свою банду, только помни — я вор. Как немного поутихнет, я опять по-старому жить начну.
— Когда поутихнет, — усмехнулся Широков, — тогда тебе воровать не надо будет. Те, кому мы помогаем, отблагодарят. Всего хватит.
— Ладно, я пойду опять спать лягу, а то мандраж у меня после нашей беседы. Прямо как после разговора с прокурором.
— Ну иди, только не бойся и приведи себя в полный порядок. Дисциплина у нас, брат, военная. Так что без истерик.
— Я постараюсь, — сказал Мишка и опять ушел на свой диван.
Лежа с открытыми глазами, он вглядывался в темноту и думал о разговоре. Значит, вот зачем Резаный собрал банду. Пускать ракеты во время бомбежек, сеять слухи и панику, продовольственные магазины грабить, склады поджигать. И убивать, конечно, потому что не такой он человек, чтобы обойтись без этого. Мишка знал, что на Петровке ждут его звонка круглые сутки. Теперь надо было как можно быстрее позвонить Данилову.
Однако это на первый взгляд простое дело оказалось самым сложным. Все дни рядом с ним были люди. Ему никак не удавалось остаться одному. Наверное, никогда в жизни у него не было таких удивительно длинных и страшных дней. Он томился в этой проклятой квартире. Наконец Резаный сказал ему:
— Сегодня ночью налета ждем, поедешь с ребятами. Ракетницу освоил?
— Теоретически.
— Практика — штука несложная. Так что давай.
— Ты меня в город выпусти.
— Зачем?
— В баню хочу, а то чешусь весь.
— Только смотри, не больше чем на два часа.
Мишка собрался стремительно. Уже у дверей он сказал, остановившись:
— Ты мне хоть сотню дай, а то денег-то у меня ни копейки.
— И то правда. На, но смотри у меня!
— Да чего там. Куда пойдем вечером?
— На Грузинский вал, там дом угловой большой красный, знаешь?
— Где столовая?
— Тот самый, только во дворе там еще корпус есть.
— Там, где проходной?
— Там. А ты что, боишься? — Резаный достал папиросу.
— Нет, я думаю, как от чекистов бежать.
— Что ж, ты прав, даже лучшие стратеги думали об отступлении.
— Так это стратеги. Им ничего, а мне... — Мишка провел пальцем по горлу.
— Иди, не трусь. Помни, — в спину ему крикнул Широков, — начало в девять!
— Утра?
— Остришь?
— Нет, рыдаю.
— Не забудь: начало через два часа.
Мишка вышел из дома и долго крутил в знакомых проходных у Тишинского рынка. Потом он нырнул в палисадник на Грузинской и сквозным подъездом выскочил на Брестскую. Здесь отдышался, закурил и опустил монетку в телефон-автомат.
— Да, — раздалось на том конце провода.
— Это я, — сказал Мишка.
Муравьев
— Я, Миша, я это! — У Игоря даже ладони вспотели от волнения. — Я это, — почти крикнул он, — я!
— Не ори, — голос Мишки на том конце провода звучал издевательски спокойно. — Не ори, а слушай. Сегодня в девять, дом двадцать шесть по Грузинскому валу, корпус последний, ближе к Тишинке. Их хаза за техникумом на Курбатовском. Чуть по переулку, проходной двор, двухэтажный каменный дом, квартира на втором этаже. Номер не помню, обивка на двери рваная.
— Я понял тебя.
— Ну, привет!
Ти-ти-ти, — запело в телефонной трубке.
Что делать? Данилова нет. Что делать?
Игорь выскочил из кабинета и бросился по коридору к приемной начальника. Он пробежал мимо заспанного помощника и вихрем ворвался в кабинет.
— Товарищ начальник!
— Позвонил?!
— Позвонил.
— Докладывай.
Игорь точно передал содержание разговора. Начальник слушал внимательно, только иногда что-то записывал в блокнот.
— Ну и Костров, ну и Мишка! Подожди, — начальник поднял телефонную трубку, набрал номер. — Позвонил... Да... Да... Сегодня... через сорок минут... У них, видимо, свои данные есть. Высылаю группу... Данилова нет... Нет, старшим поедет Муравьев. — Игорь даже вздрогнул от неожиданности. — Да, тот самый... Нет, он теперь не подведет. Грузинский вал, дом двадцать шесть, дальний корпус, ближе к рынку. Правильно, у Большого Кондратьевского... Ориентировочно их квартира в переулке у Курбатовской площади, наш человек не смог определить точно номер дома, но довольно ясно описал к нему дорогу... Пришлете людей... Прекрасно... Ждем, — начальник положил трубку и посмотрел на Игоря. — Ты все понял?
— Пока еще нет.
— Бери группу, даю тебе пять человек, едешь к дому двадцать шесть. Бери их по возможности живьем... И смотри...
— Понял. Кто старший дежурной группы?
— Шарапов, но он будет подчиняться тебе. Ты, Муравьев, едешь старшим на операцию, так что весь спрос с тебя. Тот печальный опыт не в счет. Смотри.
До Белорусского вокзала их довез дежурный муровский автобус. Игорю часто приходилось ездить в нем. Всегда, как только он опускался на его продавленное сиденье, сердце его начинало колотиться. Он старался не глядеть на бывалых оперативников. Боялся, что они по глазам узнают о его волнении. Теперь же в автобусе было темно. И можно не опускать головы, можно спокойно разговаривать с людьми.
