Митч Каллин - Пчелы мистера Холмса
Вместо того чтобы поспешить за нею, он неожиданно для себя повернулся и вышел на улицу через магазин; с наступлением сумерек он уже поднимался по лестнице в мою квартиру. Но по дороге он клял паралич воли, не позволивший ему двинуться с места, задержавший его в саду, когда она скрылась из виду. Только позже — когда атрибуты Стефана Петерсона были сняты, аккуратно свернуты и сложены в комод, — я вдумался в самую природу этого бедного решимостью человека. Как, спрашивал себя я, мог столь начитанный и знающий муж опешить перед такой непритязательной дамочкой? В кротком облике миссис Келлер не было ничего необычайного, ничто не говорило о буйном нраве. Неужели полное уединение и отрешенность, в которых за приобретением знаний проходила его жизнь, одинокие часы, когда он постигал все о поведении и мыслях человека, совсем не научили его, как ему следовало поступить?
Ты должен быть сильным, хотел внушить я ему. Ты должен больше думать так, как думаю я. Да, она существует, но она также есть выдумка, вожделение, сотворенное из твоей нужды. В своем одиночестве ты увлекся первым приглянувшимся тебе лицом. На его месте, знаешь ли, могло оказаться любое другое. Ты ведь мужчина, мой милый друг; она — всего лишь женщина, и по этому великому городу рассеяны тысячи таких.
У меня был только один день на то, чтобы обдумать, как действовать Стефану Петерсону. В четверг, положил я, он, стоя неподалеку от магазина Портмана, увидит, как она заходит туда, — и сразу переместится в улочку за садом владельца, где, оставаясь невидимым для нее, будет дожидаться открытия ворот. На следующий день мой план воплотился: около пяти часов миссис Келлер вышла из ворот с раскрытым зонтиком и книгой. Не мешкая, она двинулась в путь, и он, не нагоняя, последовал за нею. Даже когда он хотел приблизиться к ней, что-то не давало ему это сделать. И все же он видел шпильки в ее густых черных волосах и легкое покачивание бедер. Она часто останавливалась и смотрела на небо, и тогда ему ненадолго открывался ее профиль — линия подбородка, кожа, тонкая едва ли не до прозрачности. Тогда ему казалось, что она разговаривает сама с собою, ее губы беззвучно шевелились. Сомкнув их вновь, она переводила глаза на дорогу и шла дальше. Она миновала Рассел-сквер, прошла вниз по Гилфорд-стрит, свернула на Грейз-Инн-роуд, оставила позади перекресток у Кингс-Кросс, недолго шла по боковой улице, потом, скоро сойдя с тротуара, — вдоль путей вокзала Сан-Панкрас. Это был стихийный, путаный маршрут; но по тому, как уверенно она шагала, он понял, что миссис Келлер не просто прогуливается. И когда она вошла в большие чугунные ворота Физико-ботанического общества, поздний день уже начал превращаться в ранний вечер.
Парк, где он очутился, последовав за ней за высокие стены из красного кирпича, настолько отличался от всего вокруг, насколько это было возможно. Вне парка лежала широкая улица, по которой текла городская жизнь — плотное движение шло в обе стороны, тротуары кишели прохожими; а за чугунными воротами, где среди петлистых гравийных дорожек и овощных, цветочных и травяных клумб росли оливковые деревья, лежали 6,4 акра роскошной пасторальной местности, посреди которой стоял особняк, в 1772 году завещанный Обществу сэром Филипом Слоуном. Она продолжала идти в тени деревьев, лениво вертя зонтик; повернув с главной дорожки направо, на тропку поуже, она пошла мимо Atropa belladonna, мимо хвощей и пиретрумов, задерживаясь, чтобы легко коснуться цветов, что-то при этом шепча. Он был с нею, но пока не собирался сокращать расстояние между ними, даже когда понял, что они на этой тропинке одни.
Они прошли мимо ирисов и хризантем, и он на одну секунду перестал видеть ее, когда тропка вильнула за высокую живую изгородь, — видел один зонтик над листвой. Потом зонтик канул вниз, и ее шаги смолкли. Когда он завернул за угол, она оказалась намного ближе, чем он ожидал. Сев на скамейку у разветвления тропки, она положила на колени зонтик и раскрыла книгу. Он знал, что солнце вот-вот скроется за стенами парка и все окрасится в темные тона. Действовать надо теперь, сказал он себе. Теперь, пока светло.
Теребя галстук, он неуверенно подошел к ней и сказал:
— Прошу прощения. — Он желал бы полюбопытствовать относительно книги у нее в руках и вежливо объяснил, что он библиофил, заядлый читатель, и ему всегда хочется знать, что читают другие.
— Я только что ее начала, — сказала она, тревожно взглянув на него, когда он садился рядом.
— Как это прекрасно, — сказал он с восторгом, как будто пряча неловкость, которую ощущал. — Это чудесное место для того, чтобы наслаждаться чем-то новым, вы согласны?
— Согласна, — сухо ответила она. У нее были очень густые, почти кустистые брови, и они придавали ее голубым глазам жесткость. Она казалась недовольной — было ли тут дело в его присутствии или в обычной осмотрительной сдержанности осторожной, замкнутой женщины?
— Вы позволите?.. — спросил он, кивая на книгу. Промелькнул миг колебания, прежде чем она дала ее ему, и, заложив страницу указательным пальцем, он посмотрел на корешок. — О, «Осенние вечерни» Меньшова. Очень хорошо. Я тоже люблю русских писателей.
— Вот как, — сказала она.
Настало долгое молчание, прерываемое лишь мерным постукиванием его пальца по обложке книги.
— Изрядное издание, приличный переплет.
Ее взгляд задержался на нем, когда он отдавал ей книгу, и его поразило ее странное, неправильное лицо — приподнятая бровь, натянутая полуулыбка, которые он видел на фотографии. Потом она встала и взяла зонтик.
— Простите меня, сэр, но мне пора.
Она сочла его непривлекательным — как еще объяснить то, что она хочет уйти, едва успев сесть на скамейку?
— Простите меня. Я вам помешал.
— Нет-нет, — сказала она, — вовсе нет. Но становится поздно, и меня ждут дома.
— Конечно, — сказал он.
Нечто не от мира сего было в ее голубых глазах, бледной коже, в том, как она держалась, в неспешных, плавающих движениях, когда она удалялась от него, в том, как она наподобие привидения почти парила над дорожкой. Да, некая бесцельность, невесомость, непознаваемость, убеждался он, пока она шла прочь и заворачивала за изгородь. На парк наползал сумрак, и он не знал, что думать. Все не должно было кончиться так быстро; она должна была найти его интересным, исключительным, возможно, увидеть в нем родственную душу. Так в чем же его несостоятельность, чего ему недостало? Почему, когда каждая частица его существа стремилась к ней, она поспешно его покинула? И что заставило его тогда же пойти за ней, хотя она явно им тяготилась? Он не знал, не мог и догадаться, почему его разум и тело пребывали тогда в несогласии: первое было мудрее второго, но второе оказалось сильнее.
За живой изгородью его ждало временное облегчение, потому что вопреки его предчувствию она не поторопилась уйти; она присела на корточки возле ирисов, раскинув на гравии подол платья, и положила книгу и зонтик рядом. Она держала сложенной в лодочку правой рукой крупный броский цветок и не подозревала, что он приближается к ней, не заметила в убывающем свете его тень, когда она упала на нее. Стоя над нею, он жадно глядел, как ее пальцы ласково сжимают длинные лепестки. Когда она отняла руку, он увидел, что по ее перчатке ползет пчела. Но она не дернулась, не стряхнула насекомое и не раздавила его в кулаке. На ее лице появилась легкая улыбка, когда она с явным благоговением всмотрелась в пчелу, и послышался любовный шепот. Пчела же оставалась на ее ладони — не улетела, не вонзила жало в перчатку, — будто бы тоже разглядывая ее. Какой удивительный союз, подумал он, ничего подобного ему прежде наблюдать не случалось. Наконец, решив освободить насекомое, она ссадила его на цветок, с которого оно пришло, и потянулась за зонтиком и книгой.
— Слово «ирис» переводится как «радуга», — запинаясь, проговорил он, но она не испугалась при виде его. Когда она встала и измерила его спокойным взглядом, он услышал в своем голосе дрожь отчаяния, но замолчать не смог. — Нетрудно понять почему, ведь они бывают таких разных расцветок — синие и фиолетовые, белые и желтые, как эти, розовые и оранжевые, красные и коричневые, даже черные. Это выносливый цветок. Получая нужное количество света, они могут расти и в пустынях, и в холоде Дальнего Севера.
Отсутствующее выражение на ее лице перешло в выражение уступчивости; пойдя вперед, она позволила ему идти подле нее и слушала его рассказ обо всем, что он знал об этом цветке. Ирида была греческой богиней радуги, вестницей Зевса и Геры, она сопровождала души умерших женщин в Элизиум. Поэтому на женских могилах греки сажали фиолетовые ирисы; древние египтяне украшали ирисом скипетры — он обозначал веру, мудрость и доблесть; римляне чествовали ирисами богиню Юнону и использовали их в обрядах очищения.
