Светлана Гончаренко - Больше не приходи
— Ты хоть ел? — поинтересовался Самоваров.
— Да… Нет… — бессмысленно ответил Валерик и посмотрел чуть левее Самоварова тем слепым взглядом, какой бывает у больных, превозмогающих боль и ничего больше не способных заметить. Темнеет от боли в глазах, правильно говорят. Насмотрелся Самоваров в свое время таких глаз. Хотя бы семь лет назад, в зеркале.
Николай потянулся за коньяком, налил во вчерашний, еще липкий стаканчик. Валерик высунул из-под одеяла худую руку с синими ногтями, взял стаканчик и послушно выпил.
— Погоди, братец, — ободрил его Самоваров. — Вот милиция приедет, и отправитесь себе по домам. Потерпи.
— Милиция. Еще и это! — Валерик вдруг плаксиво сморщился. — Допрашивать будут… Им я не могу, значит, и не надо… Это неправда. Какая-то ерунда, какое-то совпадение, бред! Могу ведь я бредить? Или… не знаю! Она не могла!.. Вы видели ее?.. И только ни слова, что я…
«Фу ты, достоевщина какая, — подумал Самоваров. — Что если у него в самом деле жар? Острая пневмония? И где эти менты чертовы? Хоть довезли бы его до афонинского фельдшера».
Он положил руку на бледный Валериков лоб и с изумлением обнаружил, что рука намного горячее.
— Так, дружок, — мягко, но решительно начал Самоваров. — Жара-то нет. Давай возьмем себя в руки. Ну-ка, ну-ка! Хватит трястись. Лучше поговорим. Не заводи себя, наверняка всё пустяки. Тут рядом вон какое страшное дело! А ты — ты ведь о Насте?
— О Насте… Если б вы знали! Но это — никому, — Валерик пьяно качнулся. — Игорь Сергеевич — я бы умер за него. Или нет: лучше бы я умер, а не он. Он ведь гений. Умер, значит, можно говорить: ге-ний. А я кто? Настя… это — так, неуспехи в личной жизни. А он умер!
Валерик вдруг скинул одеяло и жарко задышал коньком на Самоварова:
— Я вам одному скажу! Не про меня, это мое, неинтересное… Другое! Кажется, Игорю Сергеевичу понравилась Настя. Чего удивляться? В нее ведь все влюбляются, все! Вы ведь тоже, признайтесь, влюбились?
— Да, — поспешно соврал Самоваров.
— Вот. И он тоже. И я. Я ее давно люблю, уже три года. И он… Я чуть с ума не сошел. Нет, я ему поклоняюсь! Он гений! Он ее писать ночью свечку пригласил. Понимаете, что это значит? Она мне сама сказала. Меня не позвал, хоть я б умер от счастья. Она понравилась… Пусть! Но она… Она ведь еще после той постановки, с сиренью, какая вышла! Одуванчики пишет, а кисточка дрожмя дрожит, и такой она этюд поганый написала, как никогда! Чуть не плакала. А вечером все-таки к нему собралась. Вы что-нибудь тут можете понять? Я тогда решил уйти. Пусть ревность. Наверное. Сейчас мне все равно! Только я заблудился, вымок в каких-то кустах, что-то живое упало с дерева, я испугался и побежал на свет. Глупо, конечно. Только я видел — она к нему пошла. По внешней лесенке, чтоб не видел никто.
— Ты-то видел.
— Видел. И стоял потом, и ждал. Скажете, следил? Да, следил! Я ее люблю. А она никого не любит. Даже его, великого! А ведь таки пошла!
— И долго она там пробыла?
— Не знаю. Я такой дурной был… стоял и плакал.
— Больше никто не входил, не выходил?
— Нет вроде. Кажется, на кухне дверь хлопала, но это с другой стороны, не видно. Да я и не смотрел бы, я ее ждал. Вижу — спускается… Это вот главное! Как вспомню, так выть хочется…
— Зачем же выть?
— Я не верю… Не может она… Только я ее такой никогда не видел. Она же королева! А тут растрепанная вся, еле идет. Даже неловко вам рассказывать, какая она была… Такой я ее никогда не видел!
— Который примерно был час?
— 11.43. Смешно, да, такая точность? Не знаю, зачем я на часы посмотрел. У меня вот, командирские — цифры светятся.
— Что потом?
— Она в Дом вошла, а я… так и стоял. Это ведь не может быть она? Скажите? Нет, я знаю, что не она… Может, она увидела? Почему же тогда она была такая растрепанная?.. Глупо, но я все равно ее люблю, и если это… она все-таки… Найдите ее, скажите, что я согласен… ну, что будто я…
— Эк куда загнул! Погоди, не дури. Все выяснится, тогда уж будешь геройствовать.
— Нет, это сейчас нужно, пока милиции нет. Вдруг она во всем признается. Она такая гордая. Скажите ей, что согласен… будто я… поскорее! Я не могу с ней говорить, язык не слушается. Пожалуйста!
— Хорошо. Прямо сейчас и пойду, — Самоваров поднялся и направился к двери, хотя вовсе не собирался предлагать Насте Валерикову жертву и не считал даже, что она такой жертвы стоит. Хорошенькая, конечно, штучка молоденькая, и себе на уме, но в общем, не стоит. Зато выговорившийся Валерик благодарно посмотрел ему вслед. Значит, полегчало, вон и глаза ожили…
Когда перестанет дождь? То совсем еле сеял, то вдруг припустил такой крупный, что по луже у крыльца пошли не круги, а беспорядочная густая рябь. В Доме было мертвенно тихо. Самоваров нарочно громко шаркал ногами, надеясь привлечь чье-нибудь внимание, но Оксана, разлегшаяся на кровати прямо в кроссовках, даже не повернула к нему головы. Больше никого не было видно.
— Вы здесь одна? — спросил Самоваров.
— Похоже.
— А Анатолий Павлович где?
— Не знаю. В туалет вышел! Он желудком слабоват.
— И давно вышел?
— Не знаю. Мне кажется, утро это тянется уже лет сто. Уехали бы вчера, не влипли бы в такой кошмар.
— Оксана, — начал Самоваров с задушевного елея, — вы правы, конечно. Скверная случилась штука. Вот вы вчера уехать хотели, спали, должно быть, плохо, и наверняка что-то видели…
— Ничего я не видела, — отрезала Оксана. — И видеть не хотела. Все это не в моем вкусе.
— А сами вы где были?
— Не ваше дело. Что вы тут из себя сыщика изображаете? Кто вы такой? Табуреточник.
Самоваров вздохнул:
— Ладно. Последняя попытка. Вы вчера поздно вечером видели возле дома натурщицу Валентину?
Оксана криво усмехнулась:
— А, так называемую Валерию? Видела. Водкой от нее несло.
— А в котором часу?
— Ночью уже, чуть ли не в два. А что?
— Да ничего. Она вас тоже видела.
— Ну и что?
Самоваров загадочно помолчал и еще спросил:
— А Настя где?
— Вот уж не знаю.
И вдруг по ее лицу поползло некое подобие оживления.
— А Настю я как раз ночью и видела! Довольно поздно. Протиснулась вот в эту дверь в очень пикантном виде. К ней вот и ступайте, узнайте, с кем она провела время. Уверяю вас, не без удовольствия.
«Вот бабы! — подумал Самоваров. — Как же легко топят друг дружку! И из чего? Из соперничества? Но в чем? О, женщины, ничтожество вам имя!» Женоненавистнические мысли Самоварова потекли дальше по привычному нехитрому руслу и уперлись тоже привычно в бывшую девушку Наташу. Он стал в последнее время часто ее встречать. Она развелась со вторым мужем и жила у своей матери неподалеку от музея. Он поэтому и видел теперь часто, как она идет по тротуару в неудобных дорогих туфлях, тащит какие-то пакеты и — за руку — некрасивую крупную девочку, очень похожую на ее первого мужа. Пожалуй, Наташа и сейчас могла бы считаться красивой, хотя щеки несколько повисли и потянули за собою сварливые складки у рта. Но теперь Самоваров уже удивлялся, неужели он действительно хотел выброситься из окна после того, как прочел то письмо от нее? Значит, он все-таки постарел… Вон как несчастный Валерик рвется умереть за гениального Кузнецова и за Настю! Куда же подевалась эта самая Настя?
Настя сидела на кухне в уголочке, и Самоваров даже не сразу ее узнал. Волосы она причесала гладко-гладко, зато густо и неаккуратно накрасила губы. Оранжевая помада очень не шла к ее бледному лицу. Надо же, почти дурнушкой стала.
— Настя… — Самоваров запнулся, потому что не знал, как с ней говорить. Не выдавать же, в самом деле, Валериковы глупости. Она глядела стеклянно-холодно. — Настя! Давайте поговорим о вчерашнем вечере, вернее, о вчерашней ночи…
— Я не знаю ничего… — оборвала она с досадой.
— Зато я знаю. Постарайтесь не раздражаться и выслушайте, это в ваших интересах. Дело в том, что вас видели выходящей ночью из мастерской.
— Ну, конечно, Елпидин шпионил, — брезгливо сморщилась она.
— Нет, не то. Вас видели другие люди, и они при случае не будут вас щадить, как это наверняка сделает Валера. Припомните вчерашнее…
— Не хочу!..
Настя опустила голову. Вот и все. Значит, не зря она боялась. Весь этот ужас всплыл, и уже не спрячешься. Надо будет врать, потому что правда, которую теперь знает только она, слишком унизительна и гадка. Странно, что этот мебельщик, кажется, сочувствует ей. Лицо у него доброе, желтое. И старомодные усы. Сейчас усов не заводят. Ему, наверное, все сорок лет. И… тому тоже было что-то за сорок. Больше уже не будет. Он умер. Там, в мастерской, где этот мертвый, остался ее чистый холст, где она уже не напишет никогда свечку.
— Настя! — позвал ее Самоваров; так окликают заснувшего. — Настя, этот разговор только между нами; каждое сказанное здесь слово здесь же и умрет и нигде не повторится. Это не только для вас важно. Еще один человек, вы понимаете, кто… Не отмахивайтесь! Нам бы всем надо поддержать друг друга. Страшно, но все-таки спрошу прямо: это вы сделали?
