Александр Аде - Одиночество зверя
Для убедительности приглушенно кашляю.
– Да ты меня заразишь, приятель, – он позволяет себе усмехнуться, но в этой усмешке нет ни капли веселья, только настороженность старого умного хищника.
И все же он спокоен: понимает, что может в любую секунду прекратить разговор, и тогда ищи ветра в поле.
И вновь потрескивающая тишина. Он неспешно размышляет. Чувствую, как ниточка, связывающая нас, истончается, грозя исчезнуть. Тогда я до него не доберусь. Мои ладони мгновенно потеют.
– Ладно, – соглашается он так внезапно, что не успеваю обрадоваться.
– В девять вечера, – я опять кашляю.
– Лады. Я паренька подошлю. Надежного. С ним и побеседуешь.
– Мне бы лично с вами.
– Выздоравливай, – без особого тепла роняет он, и голос его исчезает.
А я точно выныриваю из невероятной глубины и обнаруживаю себя в квартире Николая, слабо озаренной заоконным светом.
Кладу трубку на рычаг. По лицу течет пот, спина мокрая. Еще парочка таких «непринужденных» разговоров – и верный инфаркт. Быстро покидаю избу, спускаюсь по ступенькам, которые как будто перестали скрипеть – или у меня от волнения заложило уши?
Совершенно опустошенный, выпадаю на улицу и по частям затаскиваю себя в «копейку». Медленно, трудно успокаиваюсь. Теперь до девяти вечера мне делать нечего, но я продолжаю сидеть и пялиться на избу Николая, точно чего-то жду. Небо застлано туманом облаков, предвещающих снег. Избенки и циклопические долгострои выглядят суровыми, несчастными. И несчастнее всех – черная покривившаяся лачуга Николая.
Внезапно вздрагиваю и покрываюсь испариной от банальной и ужасной мысли: что, если – для подстраховки – тот, с кем я разговаривал, перезвонит Николаю?
Да нет, зачем это ему? Но нервы истерят, не слушаются доводов разума.
Меня беспокоит расположившийся довольно близко от меня «жигуль», стального цвета «девятка». Когда я припарковался здесь, тачка уже была, еле различимая во тьме. И мне почему-то кажется, что в ней кто-то есть…
Возвращается Николай, широкий, неповоротливый, с понуро опущенной головой. И пропадает в дверях.
Завожу мотор, отправляюсь на жизнерадостную улочку Бонч-Бруевича и таскаюсь до огненной темноты. Собираюсь поужинать, но даже мысль о еде вызывает омерзение и тошноту.
Начинается снег. Сквозь неторопливые крупные снежинки разноцветно сияет город.
Чтобы убить время, пешком отправляюсь на набережную. Долго смотрю на белый пруд, на подсвеченный храм, чьи купола смутно мерцают золотом в темноте.
Раздается тихий перезвон колоколов.
И, точно вторя ему, звонит моя мобила.
– Я чего тебя беспокою, – кисло бубнит Пыльный Опер. – Старожила… то есть, Карповича замочили. Представь себе – у самых дверей офиса. Только вылез из джипа – и две пули. Причем первая – в затылок. Как, по-твоему, кто его заказал?
– Откуда же мне знать? Вероятно, бандитские разборки. Передел сферы влияния.
– Да это я так, – неожиданно мягко, точно извиняясь, произносит опер. – Не хочешь сотрудничать со следствием, не надо…
Его голос исчезает за пеленой снега, а я какое-то мгновение размышляю: «Интересно, кто же все-таки прикончил Старожила? «Южане» – в отместку за смерть бесноватой дочери Хеопса? Или отставной подполковник, вершащий возмездие за свою легкомысленную жену Лолиту? Первое, думается, гораздо ближе к истине».
Впрочем, если откровенно, это меня мало заботит.
Я думаю о Даренке. Никогда она не узнает, какие невообразимые вихри взметались вокруг нее.
Дед Марика, бывший партийный бонза, держал дочку-филологиню и ее мужа-философа в каждодневном страхе, грозя, что завещает свое немереное состояние Верке. Если бы он выполнил угрозу, то после Веркиной смерти эти деньжищи наверняка достались бы Даренке. Но старичина отчалил в царство вечного покоя и Верке ни копейки не оставил.
Даренку – единственного своего ребенка – мог осчастливить солидным баблом Карпович-Старожил. Чего он, само собой, не сделал. Поостерегся: в таком случае «южане» не оставят Даренку в живых.
Я никогда не скажу ей об этом, незачем пробуждать в девчонке горькие сожаления о несбывшемся. О том, что могла – на радость Коляну – сделаться богатой невестой, а выйдет замуж бесприданницей.
Нет, пускай уж лучше останется бедной и живой.
Даренка!
Впервые думаю об этой девчоночке почти с нежностью.
Пускай все бури-ураганы минуют тебя, Даренка!..
В девятом часу вечера сажусь в «копейку» и лечу к дому Николая.
* * *Автор
Весь день Даренка испытывала необъяснимую тревогу. К восьми вечера ее трясет так, что зуб на зуб не попадает.
Она заходит в комнатку Королька. Здесь прибрано, постель заправлена. Одежда висит в шкафу, что не слишком характерно для бывшего сыщика, не отличающегося особой аккуратностью.
Ей хорошо здесь, среди вещей Королька.
– Даренка! – слышит она голос бабы Насти. – Ты где?
Хихикнув, Даренка решает не отвечать. Потом вспоминает, что она уже взрослая и недовольно выглядывает из комнаты.
– Ну?
– Ты чего тут делаешь, бесстыдница?
– А что хочу, то и делаю! – вызывающе заявляет Даренка. – Я, может, на ночь здесь останусь.
Баба Настя всплескивает руками.
– Да ты с ума сошла!
– Пускай. Только я отсюда не выйду! Я буду здесь! С ним!
Баба Настя удаляется, шаркая распухшими ногами. Она знает по опыту: если Даренка уперлась, с ней лучше не спорить. Надо подождать Королька и переговорить с ним. Мужик уже не молоденький, умный, как-нибудь найдет выход из положения.
Даренка остается на завоеванном плацдарме. Довольно улыбаясь каким-то тайным мыслям, осторожно ложится на свою бывшую кровать, ставшую постелью Королька. Но вскоре ею вновь овладевает тяжелое беспокойство, и Даренка принимается ходить по комнате, ломая в тоске пальцы.
Через час в комнату просовывается большая голова бабы Насти. Она как будто боится зайти в прежнее жилье Даренки, точно оно зачумлено.
– Дареночка, пожалуйста, выйди, нельзя тебе здесь оставаться.
– Не выйду, даже не проси.
– Ты что, – изумленно шипит баба Настя, – здесь ночевать будешь? Так ведь скоро Королек вернется.
– Останусь, – твердо и решительно отвечает Даренка. – Тема закрыта.
Баба Настя снова удаляется, оставив дверь полуотворенной; на этот раз ее тяжелая шаркающая поступь кажется неуверенной, слабой, словно она еле тащит себя по коридору.
На Даренку с портрета, написанного некогда Сергеем Ракитским, глядит Анна. Собственно, это этюд к портрету в изящной багетной рамке. Он стоит на тумбочке и прислонен к стене.
– Отпусти его, – обращается Даренка к красивому лицу соперницы. – Я понимаю, что недостойна. Я бываю иногда такой злой – сама себе противна! Но я постараюсь стать лучше! Постараюсь изо всех сил! Ну, пожалуйста, не держи его! Я по гроб жизни буду тебе благодарна!
Женщина на этюде смотрит строго, печально, лишь в самом уголке губ притаилась еле уловимая улыбка.
* * *Королек
Некстати подоспела головная боль – слава Богу, тупая и несильная.
Наблюдаю за домом Николая из «копейки», припаркованной примерно на том же месте, что и днем. Беспокоящий меня светло-серый «жигуленок» (правда, его цвет сейчас толком не определить) притаился метрах в тридцати.
В окошках избушек горит свет. Халупа Николая темна, точно вымерла. Валит снег, застилая обзор.
Даже не глядя на свои «командирские», по обвальному грохоту в левой стороне груди понимаю, что сейчас появится Он.
Но возникает Он так неожиданно, что вздрагиваю всем телом, и сердце пронзает привычная игольчатая боль. Похоже, парень выглядывал, проверял, не следят ли за домом, и обнаружил, что опасности нет. Его почти не видно – сгусток черноты среди темнотищи и мелькания снега.
Он исчезает в избе. За окнами загорается свет – и тут же гаснет.
Чуть приоткрываю дверцу «копейки». Вытаскиваю браунинг, снимаю с предохранителя – и мирок моей машинешки сразу перестает быть домашним и уютным, спасающим от враждебного мира. Заснеженный мрак вламывается в «копейку», и нет от него никакой защиты…
* * *Автор
В избе темно. Николай и его гость – две черные тени – перебрасываются короткими фразами.
– Значит, легавые нас накололи, – мрачно констатирует гость.
В его голосе нет паники, только спокойная ледяная злоба.
– Выходит, так, – соглашается Николай.
Кажется, ему абсолютно безразлично происходящее, словно это дурной сон.
Загорается экранчик сотового телефона: гость набирает номер.
– Алло? Слышите меня?
– Ну? Чего тебе? – звучит в его ухе неторопливый повелительный голос.
– Я в избе. Это подстава. На улице, похоже, засада, – коротко сообщает гость.
– Угомонись и не дергайся, – высокомерно и спокойно говорят в трубке, мягко грассируя. – У страха глаза велики. Не исключено, что никакой засады нет. Все будет тип-топ, парень, ты уж мне поверь. Я тертый калач… Ствол при тебе?
