Барбара Вайн - Правила крови
Вне всякого сомнения, я застряну здесь до самого вечера, и это очень кстати — сегодня сюда на ужин приглашены Крофт-Джонсы. Джорджина Крофт-Джонс на седьмом месяце беременности. Я говорю себе, что счастливо отделался, и размышляю, что чувствовал бы, не сообщи мне вчера Джуд радостную новость. Обе женщины заявляют, что не будут пить алкоголь; Джорджина заказывает особый томатный сок домашнего приготовления, а Джуд ограничивается минеральной водой. Жена выгладит великолепно, она помолодела на несколько лет и стала настоящей красавицей — очень похожа на портрет Оливии Бато кисти Сарджента, с такой же светящейся кожей, только чуть более розовой, и сияющими темными глазами. Один из пожилых пэров — кстати, тот самый, что сорок два года назад голосовал против допуска женщин в Парламент, — кладет ей руку на плечо и говорит, что ее вид радует его стариковский взгляд.
Дэвид не похож — по крайней мере внешне — на Нантеров. Он невысок, хрупок и светловолос, с необычайно синими глазами. Джорджи, как нам велено ее называть, чуть выше мужа, смуглая и очень худая, если не считать живота. Только живот у нее больше похож на куль с мукой, который она зачем-то привязала к худым бедрам и прикрыла обтягивающим платьем, темно-зеленым и полупрозрачным. Потом Джуд рассказала мне, что платье от дизайнера по фамилии Гост. Лицо у Джорджи белое, с острыми чертами и широким ртом — очень милое, когда она улыбается, а делает она это часто. Джуд похожа на портрет кисти знаменитого художника, а Джорджи — на киноактрису, вроде Джулии Робертс.
Она держит один конец длинного листа с генеалогическим древом, а Дэвид разворачивает его. Все присутствующие в гостевой комнате Палаты лордов, как обычно, с любопытством поворачиваются к нам. Я беру край листа из рук Джорджи, и мы с Дэвидом изучаем ветви, относящиеся к Квендонам и Хендерсонам. Женщины, похоже, обрадовались, что мы заняты делом, и принялись обсуждать беременности и детей. Мое смятение — из-за ребенка — быстро сменяется откровенным ужасом, но я в то же время рад за Джуд, переполнен радостью за нее, а при взгляде на ее лицо у меня к глазам подступают слезы. Я вздыхаю, с трудом сглатываю, ожидая удивленного взгляда Дэвида, однако тот никак не реагирует. Вероятно, он сам через это проходил — надеюсь, с несколько иными чувствами.
Дэвид не проявляет интереса к Оливии Бато, но когда я рассказываю ему о Джимми Эшворте и о том, что отцом ее дочери Мэри Доусон почти наверняка был Генри, он оживляется. Согласится ли Лаура Кимбелл пройти тест ДНК? Я говорю, что он сам может спросить ее, если хочет — у меня такого желания нет. Эти специалисты по генеалогии, любители и профессионалы, настолько погружены в свои ответвления, побеги и связи, что перестают замечать чувства членов семьи. По его лицу я вижу, что он размышляет: нужно ли добавлять в таблицу незаконную ветвь потомков Генри, оканчивающуюся внуком Дженет, Деймоном. Ему этого не хочется. Это аморально, и, кроме того, возникает вопрос о других родственниках, которые могли иметь «связи» на стороне. Он хочет знать, не будет ли это дурным вкусом, но я не желаю вмешиваться — пусть решает сам.
Мы заказываем еще напитки, но принести их не успевают: звучит сигнал к началу голосования. Я прохожу в холл для голосующих «за», поскольку речь идет о поправке Уитерилла, предлагающей оставить девяносто два пэра, а мне она больше нравится, чем предложение избавиться от нас всех. Обычно, проходя через холл для голосующих «за», чтобы их сосчитали, все оживленно беседуют, но сегодня пэры не отличаются разговорчивостью. Я тоже молчу, погрузившись в свои мысли, и внезапно кое-что понимаю. Скорее всего, наш ребенок был зачат в ту ночь, когда Джуд проявила уступчивость, а я — впервые за последнее время — испытывал сильное желание. Причем мое желание стало следствием эротического сна, где я в образе Генри смотрел «живую картину», изображавшую трех граций. Я убеждаю себя, что они все были похожи на Джуд, но теперь уже ничего не поделаешь. Когда я возвращаюсь в комнату для гостей, Джорджи спрашивает, почему здесь разрешено курить. Разве тут не слышали о пассивном курении и о его вредном воздействии на ребенка в утробе матери? Мне хочется ответить, что моя мать выкуривала по сорок сигарет в день, когда носила меня, но я сдерживаюсь. Это будет похоже на истории, которые я часто слышу в этих стенах — о том, как благородный дедушка какого-нибудь пэра был заядлым курильщиком, но умер во сне в возрасте девяноста лет. Кто-то за моей спиной говорит, что мы победили в голосовании с подавляющим перевесом и такого успеха правительство еще не знало, хотя на самом деле это была поправка независимых депутатов, поддержанная правительством.
Джуд, конечно, рассказала Джорджи и Дэвиду о своей беременности. Она всем сообщит, я это знаю. Лорейн узнает в ту минуту, когда завтра утром придет к нам домой. Почему бы и нет? Один из важных аспектов радости от успеха или достижений — рассказать другим. Мне страшно, потому что я вспоминаю прошлый раз, хотя говорить об этом не могу. Джуд носила плод два месяца и неделю, а потом, посреди ночи, ребенок вышел из нее вместе с кровью. Кровь. Если меня спросить, что я представляю, когда слышу или читаю это слово, то я отвечу: кровь на нашей постели, на нас обоих, слезы Джуд, ее всхлипывания, переходящие в бурные рыдания.
Но никто меня не спросит. Генри мог бы, однако он присутствует за этим столом (и в генеалогической таблице Дэвида) только в качестве предка, основателя рода. Дэвиду он безразличен, как врач и как человек. Теперь Дэвид отказался от мысли об анализе ДНК, отбросил прочь долгую связь Генри и Джимми Эшворт на основании того «что так было принято у этих викторианцев». Но Джорджи — думаю, ее интерес к таким вещам естественен — говорит, что Генри должен был обрадоваться появлению первенца, и возмущается, когда я выражаю сомнения.
— Я думаю, он был счастлив, — настаивает на своем Джорджи. — То есть взволнован. Кажется, вы сказали, что ему было сорок семь? Сорок семь лет, и это его первый ребенок. Он должен был радоваться.
Слишком похоже на мой случай, и мне становится неловко. Я выдавливаю из себя улыбку.
— Он мог бы жениться на ней. Она не была падшей женщиной, правда? Проституткой?
— Вероятно, была, — говорю я.
— Ну, в любом случае она ничуть не хуже Генри. Его поведение — яркий пример двойных стандартов, правда?
Мы приступаем к обеду. Бесполезно объяснять живущей в современном мире Джорджи, что невозможно судить по сегодняшним меркам мораль и обычаи, существовавшие сто двадцать лет назад. Поведение Генри было характерным для той эпохи — и всего лишь. Дэвид разложил свое генеалогическое древо, а затем снова сложил, наподобие карты, чтобы сверху оказалась интересующая нас часть.
— Генри, тот самый, кто затем стал лордом Нантером, женился в следующем году, — сообщает он и несколько раздраженно продолжает: — Не вижу в этом никакой загадки. Он дает объявление о помолвке в «Таймс» в восемьдесят третьем году и женится в октябре восемьдесят четвертого.
— Довольно продолжительная помолвка для тех времен, — замечаю я. — Тогда считалось, что долгая помолвка — плохо для девушки. Люди думали, что мужчина колеблется, и это плохо отражалось на ее репутации. Но все это не имеет значения, поскольку Генри был помолвлен с Элинор, а женился на ее сестре Эдит.
Здесь в генеалогическом древе ошибка, и Дэвид, похоже, хочет ее исправить. Джуд и Джорджи интересуются, почему не состоялась свадьба, хотя со стороны моей жены это просто вежливость — она уже знает. Приносят вино и первое блюдо; в руках у официантки корзинка с ужасным хлебом, который здесь подают. Стенли Фарроу останавливается у нашего столика и шепотом сообщает мне то, что я уже знаю, — мы выиграли голосование. Дэвид, уплетающий копченый лосось, говорит:
— Я не понимаю, как включить обручение в мое генеалогическое древо. Лучше я просто о нем забуду, правда?
— Конечно, если вы решили не включать туда Джимми Эшворт. У Генри не было физической близости с Элинор, можете не сомневаться.
В это Джорджи тоже трудно поверить. Все помолвленные спят друг с другом. Все ее знакомые живут с женихом или невестой. Я пожимаю плечами и бормочу, что времена меняются. Вероятно, Джорджи что-то узнала от Джуд, поскольку вдруг заявляет:
— Джуд сказала, что она умерла. Я имею в виду Элинор.
— Да, умерла.
Джорджи говорит, что в те времена люди часто умирали молодыми. Заболевали туберкулезом или чем-то еще, что сегодня оперируют, или умирали при родах.
По лицу Джуд пробегает едва заметная тень, и я борюсь желанием воткнуть нож в шею этой глупой женщине.
— Подхватывали пневмонию, — продолжает Джорджи, — и умирали через три недели, причем знали, что умрут, — помочь им тогда ничем не могли. Невозможно представить, правда? — Я понимаю, что передо мной любительница исторических романов, явно чувствительного свойства. — А еще они чахли, погибали от так называемой бледной немочи.
