Павел Глоба - Астролог. Код Мастера
– Дурак!
Булгаков отвесил будущему автору «Двенадцати стульев» звонкий щелбан. Тот не обиделся, только потер лоб и посоветовал:
– Ищи и обрящешь. От жилетки рукава и от мертвого осла уши.
И отправился вдоль по коридору. Булгаков тоже вышел. В коридоре он едва не наткнулся на небрежно одетого типа. Лицом грубой лепки и всклокоченной бородой тот напоминал великого художника и скульптора Микеланджело Буонарроти. К слову сказать, незнакомец со знанием дела разглядывал шоколадную статую девицы, державшей в руках электрическую лампочку.
– Боже, как она прекрасна! – чуть слышно бормотал он.
Булгакову тип показался необычайно интересным.
– Вы, случайно, не художник? – поинтересовался он. – Скульптурой не занимаетесь?
Тот неохотно отвел взор от статуи и представился со значением:
– Я кооператор, из Тетюшей. Меня зовут Василий Петрович. А вас?
– А меня нет, – буркнул донельзя разочарованный Булгаков и пошел дальше.
Он упорно искал жену и нигде не находил. Что самое неприятное, подлеца Дэви Кисельгофа тоже нигде не было видно. Среди танцующих его не было. Неужели они и правда где-то уединились? Развивать тему не хотелось. С замиранием сердца писатель приоткрыл очередную дверь, что вела в кабинет адвоката Каморского, и осторожно заглянул.
В кабинете царил полумрак, горела только настольная лампа. Худощавый чекист Сеня вел негромкий разговор с «гудковцами» Валей Катаевым и Илюшей Ильфом. Булгаков хотел было исчезнуть так же незаметно, как появился, но тут вдруг понял, что говорят о нем.
– Булгаков? – удивлялся Ильф. – Нет, ну что вы хотите от Миши? Он только–только скрепя сердце признал отмену крепостного права. А вы хотите сделать из него строителя нового общества. Это даже смешно!
Его горячо поддерживал Валентин Катаев. До сих пор Булгаков считал его товарищем и иногда называл Валюном.
– Миша был и останется фельетонистом, – повторял Валюн. – Когда мы узнали, что он пишет роман, то восприняли это как какое-то чудачество. Его дело – строчить сатирические фельетоны. Читал он нам как-то свою «Белую гвардию», но на нас это не произвело впечатления. Мне это показалось на уровне Потапенки. И что это за фамилия такая – Турбины. – Он помолчал немного, размышляя. – Да Мишу и фельетонистом настоящим не назовешь. Он остался на уровне «Русского слова», скажем, Амфитеатрова или Дорошевича. Но Дорошевич хоть искал новую форму, а Миша ничего не ищет. Мы смотрим на дореволюционных фельетонистов критически, а для него они – идеал.
Если бы это было произнесено в кругу коллег и товарищей, то звучало бы совсем не так, как в интимной беседе с полковником ОГПУ. Булгаков кашлянул. Все в кабинете посмотрели на него. Катаев вздрогнул и покраснел.
Булгаков взглянул на Катаева с укоризной и печально вздохнул:
– Ах, Валя, какой же вы, однако, жопа!
И среди воцарившейся тишины продолжил свой путь по бесконечному коридору. Возле библиотеки он невольно задержался. Из комнаты доносились звуки чарующего мужского голоса. Кто-то пел.
– И за что–о-о я люблю тебя–а-а, эта тихая но–о-очь…
Дверь была широко открыта, и Булгаков увидел губкомовского семипалатинского ацтека. Коротышка и в самом деле пел великолепно. Булгаков невольно заслушался. Чудным вокалом наслаждался не он один. Таинственная рыжая красавица тоже была здесь. Она устроилась на пуфике у ног соловья и не скрывала своего восхищения. Певец был так мал, что если бы поклонница сидела просто на стуле, то не имела бы возможности смотреть на него снизу вверх.
По коридору застучали шаги. Яня и Сеня уже отпустили своих бесполезных осведомителей и, похоже, собирались присоединиться к слушателям. Булгаков на всякий случай укрылся за распахнутой створкой двери.
Но чекисты слушать певца не стали. Гендин сухо обратился к поклоннице вокалиста:
– Мы вынуждены откланяться и забираем нашего друга.
Певец послушно кивнул, закрыл рот и стал собираться. Когда он и Гендин вышли, рыжая красавица обратилась к Агранову:
– У меня имеется встречное предложение. Я вам Мастера, а вы мне певца.
Круглолицый Агранов присвистнул от удивления.
– Помилуй, золото, да зачем тебе этот губернский стручок? Он же и до двух аршин не дотягивает!
– Не преувеличивай, полтора метра в нем точно будет, – огрызнулась та. – Лучше помоги ему перебраться в Москву, как мне помог. Знаешь, он называл меня рыжей кошкой. Как романтично! И не задавай вопросов. Его имя – Николай Иванович Ежов – еще прогремит.
– Со сцены Большого театра? – съязвил Агранов.
– Поживешь – увидишь. Ладно, уходите, Мастером я займусь сама. Вы все только испортите.
Агранов ничего не ответил и отправился догонять коллегу. За ним ушла и красавица Женечка Гладун. Булгаков немного выждал, потом тоже вернулся в столовую. Он остановился в дверях. Толстой продолжал травить анекдоты из парижской жизни и пить коньяк стаканами. Впрочем, коньяк на него, похоже, не действовал. Выпив уже, вероятно, с полведра, он нисколько не изменился. Как был маститым писателем, так им и остался.
С облегчением Булгаков увидел наконец свою жену. Она сидела за столом и, кажется, здорово перебрала. Рядом с ней суетился Кисельгоф. Это было неприятно, но не страшно. За столом пусть флиртуют сколько угодно. Главное, чтобы были на глазах.
Невольно Булгаков снова перевел взгляд на Толстого. Он восхищался этим человеком, завидовал ему и ненавидел его одновременно. Восхищался его писательским мастерством, завидовал его барским манерам и легкости, с которой он требовал для себя то, о чем другие не смели и мечтать. И ненавидел за то, что сам был не таким.
– Вы прямо-таки пожираете его своими уранически–синими глазами, – произнес над ухом вкрадчивый шепот.
Булгаков вздрогнул.
– Кого?
Рядом стояла рыжеволосая Женечка Гладун.
– Толстого. Завидуете?
Булгаков усмехнулся:
– Завидую? Это слишком слабо сказано.
Она поняла.
– Ну, а чего вам не хватает больше всего? Наверно, славы?
Неизвестно почему он вдруг признался. Словно запруду прорвало.
– Да, хочу! Вожделею славы! Я просто дьявольски мечтаю прославиться! Все готов отдать.
Она лукаво усмехнулась:
– Вы это серьезно? Может быть, и душу готовы продать?
В глазах писателя загорелся злой огонь.
– Кому? Дьяволу? И как это будет выглядеть?
– Как книга о дьяволе, что же тут непонятного? Причем книгу напишете, когда сможете, а слава и удача придут к вам уже сейчас. И «Белую гвардию» в этом году издадут, и пьесы ваши скоро во МХАТе поставят. Достаточно вашего согласия.
Он усмехнулся.
– Расписка кровью? А если у меня не получится?
– Что вас тревожит? Вы же написали «Дьяволиаду». Значит, в теме разбираетесь. А для того чтобы доказать серьезность своего намерения, выполните несколько предварительных условий.
– Например?
Тон красавицы изменился. Из томно–загадочного он превратился в назидательно–командирский.
– Да что угодно. Убейте свою любимую собаку.
Он удивился.
– У меня нет собаки. Был Шарик, но давно околел.
– Ну, тогда бросьте вашу жену. Я найду вам другую, более соответствующую вашему положению.
Писатель не сдержал презрительного смешка.
– Какому положению? Нет у меня никакого положения.
– Будет.
Как ни странно, ее тон не вызывал раздражения, а вселял уверенность. Но не до конца.
– А в качестве жены, случайно, не себя имеете в виду? – с подозрением поинтересовался Булгаков.
Рыжая фурия смерила его пренебрежительным взглядом.
– Вы для меня мелковаты. И слишком самонадеянны. Я охочусь только на крупную дичь, вы, увы, к ней не относитесь. Максимум, на что вы тут можете надеяться, это легкий флирт. А в жены вам я могу предложить хотя бы Любочку Белозерскую.
Булгаков наморщил лоб.
– За сегодняшний вечер мне ее сватают уже второй раз. И что дальше?
– Идем. – Она потянула его за руку.
– Куда?
Она пожала плечами.
– А где, по–вашему, составляют и подписывают договоры? В кабинет, конечно.
Кабинет бывшего присяжного поверенного был свободен. Булгакова это не обрадовало. Он чувствовал себя бесконечно уставшим и мечтал об одном – забрать Тасю и отправиться домой. Но тут рыжая ведьма вдруг толкнула его на монументальный диван–самсон, заперла дверь кабинета изнутри и накинулась на писателя, срывая попутно одежду с него и себя.
– Помилуйте! – испугался он. – Прямо так, в кабинете?
– А где? – резонно удивилась она. – Конечно, можно было бы запереться в спальне, но осквернять банальным адюльтером брачное ложе гостеприимных хозяев – это, на мой взгляд, свинство.
Диван заскрипел и застонал так, словно на нем в смертельной схватке сошлись мамонт с шерстистым бегемотом. Гулкое эхо отдалось не то в выси небесной тверди, не то в бездонной глубине адской бездны. И на кабинет бывшего присяжного поверенного сошла чудовищная страсть, не сдерживаемая никакими препонами. Писатель даже не мог толком сказать – что он почувствовал. Ураган страсти измочалил и опустошил его, словно приступ малярии. Наконец он с трудом поднялся.
