Анна и Сергей Литвиновы - Бойся своих желаний
Движение по центру Москвы еще не было закручено в одну сторону, и Юля проехала по проспекту Маркса (теперь Охотному Ряду и Манежной площади) мимо гостиницы «Москва» и Госплана (ныне Госдумы), затем мимо и факультета журналистики, и Манежа. Потом свернули направо, на Калининский. Миновали Библиотеку имени Ленина. Юля заулыбалась, вспомнив игру, что они придумали с ребятами-хиппами Ковриком и Стосом: по-своему именовать станции метро и достопримечательности столицы. Библиотека Ленина превратилась у них в «Дискотеку имени Леннона», станция «Ждановская» – в «Жбановскую», а «Площадь Ногина» – в «Лошадь Ногина». И так далее: «Семеновская» стала «Саймоновской» в честь дуэта Саймон и Гарфункель, «Колхозная» превратилась в «Ковбойскую» и даже невинная «Октябрьская» – в «Октоуберскую» или же «Октобер-стейшн».
Публика в полупустом троллейбусе обращала внимание на улыбающуюся, с вызовом одетую девчонку. Женщины в основном глядели с осуждением, а мужики, особенно те, что помоложе, с интересом. Но никто, слава богу, не стал нотаций читать, жизни учить.
Вышла Юля в начале проспекта Калинина, на Арбатской площади – а там уж до Гоголей оставалось рукой подать.
В то же самое время на автобусе триста сорок шестого маршрута Бурый, Ботва и Пешак подвалили к метро «Ждановская». Бригадир объявил общий сбор. Встречаться договорились в целях конспирации уже в Москве. И одеться он приказал поцивильнее, чтобы сразу внимания к себе не привлекать. Никаких клетчатых штанов, кепок и черных галстучков. Чтоб из толпы не выделялись, сказал бригадир, но все были подготовлены.
Подготовлены – значит, собираются на дело. Это хорошо. Бурый прихватил кастет, Ботва сунул в карман металлическую расческу, ручка которой была превращена в лезвие, а Пешак надел широкий солдатский ремень – его пряжка была заточена. Впрочем, даже безоружными парни выглядели внушительно. Накачанные, мощные, косая сажень в плечах. Пассажиров в вечернем поезде, идущем в центр, было немного. Но кто бы здесь ни находился, взглядом на троице не задерживался, отводил глаза – не ровен час, прогневаешь бандитов. Это парням было приятно. Для того они и трудились по вечерам в потных качалках, чтобы ни одна борзота на московских улицах не посмела бы на них потянуть. Да и потом – они путяги в этом году кончают. Им всем в осенний призыв в армию идти. А чтобы там выжить, надо быть сильным. На того, кто силен, никто в казарме не посмеет залупнуться: ни хохлы, ни чурки, ни чучмеки. Никому мало не покажется, включая афганских духов.
– Я на практике вчера был, – сообщил Пешак.
– Ну и че?
Пешак учился на повара, что являлось постоянным поводом для дружеских подколок: «Он в кулинарном техникуме учится, гы!» Вот и сейчас:
– Тебя че, борщ тренировали варить? – усмехнулся Бурый. Среди троицы он явно был лидером: самый сильный, самый умный и бесстрашный.
– Или компот? – подхватил Ботва. Он играл вторую скрипку: вечно с удовольствием продолжал и развивал начинания Бурого. А Пешак представлял собой вечного козла отпущения. Он даже, казалось, исполнял эту роль с удовольствием. Иначе не затевал бы вызывавшие насмешки разговоры об общепите.
– Не, мы фарш делали.
– Из кого? – сострил Бурый.
Ботва охотно рассмеялся. А Пешак, кажется, даже не понял шутки. Во всяком случае, не отшутился. Где ему! Он гнул свое:
– Фарш, конечно, говяжьим называется, только мы туда хлеба дополна натолкали. Больше, чем мяса. И лука насыпали.
– Фарш говнюжий, – опять сострил Бурый. И Ботва опять закатился.
– А там такой чан огромный – выше меня ростом, – все продолжал толковать свое Пешак. – А Василич и говорит: ты, давай, прыгни туда, ногами примни. Ну, я и залез. Прямо в сапогах. Хожу, ногами хреначу, приминаю.
– Ф-фу, никогда в столовых есть котлеты не буду, – решился на самостоятельную реплику Ботва.
– А это не для столовой, для кулинарии, – серьезно пояснил Пешак.
– И там брать не буду.
– Зато мне Василич кусок шейки дал. Я матери отнес, она обрадовалась. Рубль дала.
– Мелко плаваешь, Пешак, – заметил Бурый. – Даже в магазинах мясо по два рубля кило.
– А на рынке все десять, – заметил Ботва.
«Что-то разборзелся сильно Ботва», – почуял Бурый и немедленно приземлил своего вечного второго:
– Ты-то откуда знаешь? Можно подумать, ты когда-нить че-то на рынке покупал! Хо-хо не хе-хе?
– Петрушку только, наверно, и покупал. Двадцать копеек пучок. – Пешак тоже не упустил своего шанса кольнуть приятеля и тем попытаться хоть на минуту уйти с позиций вечно третьего.
Так они и ехали до самого центра – не садились, возвышались во всю силушку своих мускулистых фигур. И немногочисленные пассажиры вагона, что следовали в город с рабочей окраины – сотрудники проектного института «Альтаир», преподаватели и студенты Московского института управления, девчонки, выбравшиеся со станции «Кировская» погулять по вечерней столице – отводили от них глаза и думали: «Ну и рожи! Протокольные! Не попасться бы им в темном переулке!»
Правда, нужно отметить, что свой разговор, в отличие от гопников будущих поколений, парни хотя бы не уснащали матюгами. Не было принято в те времена прилюдно грязно выражаться – можно было и в отделение попасть, и даже пятнадцать суток огрести. И еще – несмотря на весь свой устрашающе мускулистый вид, вряд ли парни представляли даже в пресловутом темном переулке особую угрозу для многочисленных цивильных москвичей и гостей города. У троицы, как и у других сверстников из славного подмосковного города Люберцы, были иные враги.
…Иногда Евгения выгоняла на улицу словно какая-то сила. Он выходил, садился в свой «Москвич» и заводил мотор. Женя любил просто кататься. И наплевать, что сгорает драгоценный бензин, за которым приходилось часами на колонках в очередях выстаивать. И что расходуется аккумулятор (который не купишь днем с огнем), а также истираются колодки, изнашиваются сайлент-блоки и стареет крестовина, которая, как известно, на станциях техобслуживания на вес золота. Но парень не мог отказать себе в удовольствии. Он устраивался в водительском кресле, и его прямо-таки распирала гордость. Еще бы! Ему двадцать – а у него уже своя машина! Собственная! Личная! Совсем другим человеком себя чувствовал. Ему уже было недостаточно лихо подкатывать каждый день к институту и горделиво небрежно отъезжать от него (порой подвозя ту или иную студентку или даже двоих-троих). Теперь он зачастую выезжал и вечерами. Ибо чего греха таить: что он представлял собой пешим порядком? Самая обыкновенная внешность, средний рост, обычная, далеко не фирмовая одежда. Таких в толпе – десяток на дюжину. А будучи верхом – он оказывался, во всех смыслах слова, на коне. И не только он катался по вечерним московским улицам. Такси да и частный извоз не слишком были развиты в то время в столице всего прогрессивного человечества. Потому не пассажир тогда машину и цены выбирал. Напротив – водитель высматривал клиента. Кто-то из шоферов искал среди голосующих тех, кто выглядит побогаче. Другой охотился на не ведающих столицы провинциалов. Ну а Евгений (только тс-с!) нацеливался на девчонок. Он готов был с хорошеньких и денег не брать, лишь бы только они… Ну, вы понимаете… Вот и в тот теплый весенний вечер молодой человек вырулил на «Москвиче» со двора своего дома на Юго-Западе: не только пофорсить, но и в поисках приключений.
…Юлию Монину в хипповской среде любили. Называли, следуя песне «Юрайя Хип», по созвучию – Джулай Монинг. Ласковая кликуха у нее была, не то что Самовар или Гамнюк. А любили ее за то, что никогда не понтовалась, хотя девка, сразу видно, не простая. С первого взгляда: из центровой семейки, обеспеченной. И образованная. Не только «Мастера и Маргариту», допустим, читала, как все, но и Новый Завет. И когда возникал спор теоретического замеса – к примеру, существует ли братская любовь, могла такого выдать, что только держись. Но Джулия не понтилась. Когда капуста у нее на кармане была – отдавала в общий котел. Когда не было – не чуралась пойти у прохожих поаскать. И портвешок пила вместе со всеми из горла, не брезговала. Вот только ханкой не пыхала. И не давала никому из парней: ни по любви, ни по дружбе, ни за компанию. Берегла себя – молодая еще была. И корефаны, что гужевались вокруг, тоже ее берегли. Такое, значит, было у них в системе чудо природы (как о ней злоязыкая Томка Вертолет сказала) – хиппи-девственница.
В тот вечер на плешке у Гоголя оказалось не особо прикольно. Ну, поиграл немного на гитаре Джексон, попел свое, коронное, «Чистопрудных лебедей»: «И от обиды ли, не знаю, в пруд, как в чернильницу безмерную, устало шеи окунали, как Лермонтов, перо, наверное…»
Собрались было портвея выпить, но башлей ни у кого не было и даже аскать показалось лениво. Так и сидели: кто прямо на асфальте, кто – на спинках лавочек, опустив ноги на деревянные седалища. Настроение – вялое. Не было куражу даже полисов задирать: ни на памятник лезть, ни воздушные шарики к дверям близлежащего отделения привязывать. Просто – трепались. Как часто у парней бывает, соскользнули на темы плотской любви. Джулия давно подозревала, что многие из мальчишек объявили себя хиппами лишь за тем, чтобы на халяву пользоваться девчонками под флагом свободного секса. Вот и сегодня солировал Печень. Юлия готова была поклясться, что у него, с его прыщами, сроду никакой любви не случалось – ни свободной, ни с обязательствами. Однако в теоретической части парень оказался подкован. Пересказывал с пузырями на губах и довольно близко к тексту основополагающий труд сексолога Кинси. Тут девушка впервые услышала диковинное слово – «куннилингус». Но в целом времяпрепровождение вышло довольно скучным. У памятника не было ни Коврика, влюбленного в Джулию, ни Стоса, по которому вздыхала, в свою очередь, она сама. Хотя оба обещали сегодня прийти – да много ли стоят обещания хиппарей, этих самых разнузданных анархистов современности! И даже шокировать своим внешним видом мало кого получалось – разве что провинциалов – гостей столицы, случайно забредших туда, где сроду не было больших промтоварных и продуктовых магазинов, и совсем уж диких лимитчиков из Люблина да Бибирева. Коренные-то москвичи к хиппам давно привыкли – вроде как одна из достопримечательностей типа голубей на бульварах.
