Тонино Бенаквиста - Малавита - 2

— Вот видишь, надо было все-таки трахнуться, — улыбнулся Фред.

У Магги возникло искушение воспользоваться бессонницей и рассказать ему о своих несчастьях. Кому еще ей довериться, как не спутнику жизни, с которым положено делить и радость, и горе? Многие их радости были намного радостнее, чем у других, а горе — намного горше. Они прошли бок о бок через страшные испытания, пережили немыслимые драмы, и все же вот — лежат рядом в постели, делят бессонную ночь. Меня обижают, Фред! Ей хотелось прокричать это мужу в два часа ночи. Потому что, если даже Фред и рад ее возвращению домой, он не потерпит, чтобы его жену кто-то унижал, доводил до слез, разрушал то, что она создала своими руками. Увы, она слишком хорошо знала единственный возможный ответ мужа на такое обращение: генеральная уборка.

Он начнет с Франсиса Врете и будет строгать его ломтями, пока тот не скажет, откуда получал приказы; бедняга недолго будет сопротивляться, расколется сразу, как только проглотит первые выбитые зубы. Тогда Фред отправится в штаб-квартиру и самостоятельно отыщет дорогу к кабинету замдиректора по кадрам. Тот удивится сначала, не понимая, чего хочет от него этот тип и как охрана — четыре громилы, вырубленные им на автостоянке, — его пропустила. Однако, приняв бензиновый душ, он вдруг почувствует себя очень уязвимым и лично проводит его до кабинета генерального директора, который, протаранив головой батарею, сознается, что получает приказы от американцев. Через какое-то время в Денвере, Сиэтле или Питсбурге, на верхнем этаже Файнфуд-билдинга, главный босс, возглавляющий целую коммерческую империю, увидит как в его кабинет вламывается какой-то псих. Схватив босса за ноги и вывесив его вниз головой за окно, псих спросит: Это ты тут главный или над тобой еще кто-то есть?

Между двумя воплями ужаса несчастный выкрикнет свое «нет», и Фред, готовый отпустить его полетать с шестидесятого этажа, добавит: Ты что, правда решил зарубить моей жене Магги бизнес? И босс, слыхом не слыхавший ни о Магги, ни о «Пармезане», да и в Европе никогда не бывавший, станет молить своего мучителя о прощении. После чего, успокившись, Фред покинет здание, унося в мешке для мусора несколько миллионов долларов за моральный ущерб. Вот такой он, метод Манцони.

— Мне тоже надо было выпить травяного чая, а не этой граппы.

— Давай, Фред, я приготовлю нам обоим.

Четверть часа спустя они сидели развалившись на диванах большой гостиной, он в пижаме, она в пеньюаре, с чашками в руках.

— Считается, что вербена помогает от бессонницы?

— Как и всё — надо в это поверить.

— Довольно вкусно…

Сделав несколько глотков, он добавил:

— Тебе не кажется, что мы стареем?

Магги, растроганная его доверительным тоном, приготовилась объявить, что ее парижское бегство закончено. «Пармезан» останется приятным воспоминанием, эта победа тем более важна для нее, что она добилась ее так поздно. Она умолчит о пережитых неприятностях, о давлении, перед которым ей пришлось уступить, о горечи, что надолго останется в глубине ее сердца.

Но в тот самый миг, когда она собралась нарушить молчание, Фред опередил ее.

— Я знаю, что тебе наплевать на все это, но Квинт опять попытался меня унизить в разговоре о моих книжках. Он считает, что это литературное безобразие скоро закончится, потому что мне не о чем больше писать. И ведь он прав, этот говнюк.

Не хватило секунды. Магги и не заметила, как сложилась эта типичная семейная ситуация, когда супруги пытаются установить, чьи неприятности важнее. Сколько раз приходилось им проживать этот момент, когда, делясь своими бедами, каждый считал их гораздо более серьезными, чем пустяки, о которых рассказывал другой. У Фреда и Магги эти противопоставления обычно выглядели так: «машина на штрафной стоянке» и «ангина», «дерьмовый день» и «такой-то не звонит», «устал как черт» и «я вся на нервах» и т. д. Она жалела, что не успела начать первой и теперь вынуждена помалкивать, слушая, как этот эгоист пытается разжалобить ее своими дурацкими стилистическими проблемами, — и это в то самое время, когда она переживает настоящую драму, о которой он даже не подозревает.

— Я представлял себе, что состарюсь с авторучкой в руке, что меня будут читать во всем мире, что я протяну вот так до самого конца. А теперь… «Империя тьмы» будет, наверно, моей последней книжкой. Мне не о чем больше рассказывать, да и в любом случае делаю я это плохо. Никто не хочет читать меня на языке оригинала, да ты и сама это знаешь.

Она промолчала, ей было обидно, что критика Квинта задела его гораздо сильнее, чем ее слова.

— Стиль у меня такой, что обосраться можно, а воспоминания почти иссякли. Теперь я понимаю, почему все время топчусь на месте с персонажем Эрни — мне нечего про него писать, ему просто нечего уже делать.

— О каком Эрни ты говоришь?

— Эрнесто Фоссатаро. Он вел лимузин в день нашей свадьбы.

— Да, такого не забудешь, он едва умел водить машину.

— Он появляется на сорок шестой странице моей книжки. Я рассказываю, как ездил с ним в Институт судебной медицины на опознание его брата.

— Это мне ничего не говорит.

— Мы с Эрни тогда дар речи потеряли, потому что у брата не было гортани.

— Что?

— Судмедэксперт показал нам тело Пола без гортани. Эрни чуть с ума не сдвинулся, все орал, что не уйдет, пока ему не вернут чертову гортань его братца. Сбежались копы, стали убеждать его, что так и нашли тело — без гортани.

— Можно без подробностей?

— Так вот я рассказываю об этом, а потом — всё, Эрни больше не появляется. Я потратил уйму времени, чтобы описать его внешность, ты, может, и не помнишь, но описывать внешность Эрни — это не пустяк. Я так здорово внедрил его в окружение, да уже и сам начал к нему привязываться, и вот все застопорилось, потому что мне нечего больше писать про него.

— А его смерть? Ты же можешь рассказать, как он умер?

— Да нет же! Эрни умер от разрыва аневризмы, в больнице. Помню наш самый последний разговор, я тогда давно его не видел и вот спрашиваю: «Как дела, Эрни?» А он и отвечает: «Неважно, голова болит». Помню, я еще тогда подумал: «Зачем он говорит мне это, идиот?» Ну, правда, я ведь спросил чисто из вежливости — такие вопросы задаешь по сто раз на день, встретишь кого-нибудь и спросишь: «Как дела?» — и вдруг он мне про свою голову. Что он, хочет рассказать мне про вчерашнюю попойку? Или чтобы я сбегал ему за аспирином? У меня в те дни на хвосте уже болтались федералы, а он мне гундит про свою идиотскую башку. Он еще добавил тогда: «У меня мать и сестра умерли от разрыва аневризмы, это у нас семейное, боюсь, как бы и со мной такого не случилось». Я не мог рассказать ему о своих проблемах с федералами и мысленно послал его подальше с его башкой. А недели через две мне сказали, что он умер.

Магги всегда знала, что она не одинока: Фред не обращал внимания не только на ее жалобы.

— Ты пишешь мемуары, похожие на роман. Попробуй обратное.

— …?

— Ты считаешь себя романистом — так вот попробуй сочинить жизнь Эрни дальше.

— Как будто он не умер?

— Представь себе, что он продолжил свою блестящую карьеру, и придумай, что такого он мог еще совершить. Чем он занимался?

— Рэкетом. Крышевал, разбирался с конкурентами. Они с ребятами умели поставить всех по стойке смирно.

Поднеся чашку к губам, Магги задумалась. Эрни… Встречала она таких десятками, в самых разных областях деятельности — похуже, чем рэкет. Однако фраза разбирался с конкурентами навела ее на мысль. Взгляд ее утратил невинность.

— Так подумай в этом направлении.

Продолжить судьбу Эрни? Фред задумался. Не вспоминать, а сочинять. Создавать что-то новое, а не перетряхивать старьё. Воскрешать мертвецов и снова ставить их на работу. Чтить память павших, описывая их подвиги. Вытащить на свет божий приговоренных к пожизненному заключению стариков, которые могли бы еще славно потрудиться на дело организованной преступности. Безграничные возможности — если только Фреду удастся преобразовать прожитое в живую материю. От покрытых пылью анекдотов перейти к захватывающим дух приключениям. Говорить о себе не я был, а трепещите, вот он я. Может, именно для этого хитроумный Бог подсунул ему однажды эту заржавленную пишущую машинку: чтобы он заново сочинил историю своего тайного общества. Не выкапывать больше славное прошлое, а написать его заново — таким, каким ему надлежало быть. То, чего не было, но что могло бы состояться. Создать идеальный образ империи — описать ее такой, какой ее должны были бы знать, а не жаловаться на ее упадок. Именно потому, что такие вот Джанни Манцони приложили руку к падению «Коза ностры», Фреду Уэйну (он же Ласло Прайор) необходимо сегодня дать ей новую, прекрасную будущность!