Ю Несбё - Пентаграмма
Полтора часа спустя, проверив «Халле, Тюне и Веттерлид» и все до единой службы курьерской доставки в Осло, Харри точно знал: в понедельник компании никто ничего не доставлял и не привозил.
Через два часа после дачи показаний Кляузену вновь пришлось посетить полицию, на этот раз чтобы описать курьера.
Впрочем, многого от него добиться не удалось. Рост – около метра восьмидесяти. Нормального телосложения. Пристально Кляузен его не разглядывал. Да и вообще мужчинам это не интересно и не подобает, заметил он и повторил, что курьер был одет как обычно: желто-черная узкая футболка, короткие брюки и велосипедные ботинки, которые щелкали, даже когда он ступал по ковру. Лицо закрыто шлемом и черными очками.
– А рот? – спросил Харри.
– А рот – белой повязкой, – ответил Кляузен, – как у Майкла Джексона. Я так понимаю, курьеры надевают их от выхлопных газов.
– В Нью-Йорке и Токио – да. Но тут Осло.
Кляузен пожал плечами:
– Я не обратил особого внимания.
Отпустив его, Харри вошел в кабинет к Тому Волеру. Тот сидел, приложив к уху трубку, что-то бормотал.
– Думаю, у меня появилась версия, как убийца проник в квартиру Камиллы Луен, – сказал Харри.
Не заканчивая разговора, Том Волер отложил трубку.
– Там, где она жила, к домофону ведь подключена видеокамера?
– И?.. – Волер подался вперед.
– Кто может позвонить в любую квартиру, показать в камеру лицо в маске, зная при этом, что его обязательно впустят?
– Ну разве что Джулиниссен – рождественский дед.
– Вряд ли. Зато ты впустишь того, кто, по-твоему, привез тебе срочную посылку или букет цветов. Курьера-велосипедиста.
Волер отключил телефон.
– С того момента, как вошел Кляузен, – продолжил Холе, – до появления в приемной курьера прошло больше четырех минут. Но курьеры так не работают. Прибежал-отдал-убежал, а не шатаются четыре минуты черт знает где.
Волер медленно кивнул.
– Курьер, – повторил он. – Все гениальное просто. Тот, кто может под благовидным предлогом зайти к кому угодно, прикрывая лицо маской. Кого все видят, но никто не замечает.
– Троянский конь, – заметил Харри. – Просто находка для маньяка.
– И никому не кажется подозрительным, что курьер в спешке удирает на транспортном средстве без номерных знаков, на котором в городе скрыться проще всего. – Волер положил руку на телефон. – Я распоряжусь выяснить, кто видел курьера-велосипедиста рядом с местами преступлений в указанное время.
– Тут еще кое о чем надо позаботиться, – сказал Харри.
– Да-да, – согласился Волер. – Надо предупредить людей, чтобы остерегались неизвестных курьеров.
– Верно. Займетесь этим с Мёллером?
– Да. И еще…
Харри остановился на пороге.
– Великолепная работа, Харри, – похвалил Волер.
Харри ответил ему коротким кивком и вышел.
Уже через три минуты по коридорам криминального отдела поползли слухи, что Харри напал на след.
Глава 18
Вторник. Пентакль
Николай Луб осторожно положил пальцы на клавиши. В пустой комнате зазвучали мягкие, нежные фортепьянные звуки. Петр Ильич Чайковский, концерт номер один си бемоль для фортепиано с оркестром. Многие пианисты считали это произведение сложным и лишенным изящества, но для уха Николая не было на свете музыки прекраснее. Стоило заиграть те немногие такты, которые он помнил, и в сердце просыпалась ностальгия. И пальцы невольно искали те самые, нужные клавиши на расстроенном пианино в Староакерском приходском доме.
Он выглянул в открытое окно. Со стороны кладбища доносилось пение птиц. Вспомнились летние дни в Ленинграде и отец, который брал его с собой туда, где когда-то бушевала война, а теперь в забытых братских могилах лежали дед Николая и братья отца и матери.
– Послушай, – говаривал отец, – как красиво поют птицы.
Кто-то кашлянул. Николай обернулся.
На пороге стоял высокий мужчина в футболке и джинсах. Одна ладонь забинтована. Николай сразу же принял его за дебошира – из тех, что иногда сюда наведываются.
– Могу я чем-нибудь помочь? – Из-за плохой акустики голос прозвучал менее дружелюбно, чем ему хотелось.
Незнакомец переступил порог:
– Надеюсь. Я пришел исправлять содеянное.
– Отрадно слышать, – сказал Николай. – Но я не исповедник. Там, у входа висит табличка, на ней часы приема. Приходите, когда указано.
Человек подошел ближе. По черным кругам под глазами Николай понял, что тот давно не спал.
– Я пришел починить звезду, которую сломал.
Через пару секунд до Николая дошел смысл его слов.
– Ах вон оно что… – протянул он. – Но это тоже не ко мне. Хотя, прямо скажу, мне и самому не нравится, что звезда выломана и висит вверх ногами. – Он улыбнулся. – Для церкви, мягко говоря, неподобающе.
– Так вы здесь не работаете?
Николай покачал головой:
– Мы просто иногда снимаем этот зал. Я из храма Святой равноапостольной княгини Ольги.
Мужчина поднял бровь.
– Русская православная церковь, – пояснил Николай. – Я иеромонах и пресвитер. А вам нужно найти кого-нибудь из руководства здешней церкви.
– Хм. Спасибо. – Мужчина не уходил. – Чайковский? Первый концерт для фортепиано?
– Верно. – Николай даже удивился: этот норвежец в футболке совсем не походил на образованного человека. Скорее на бродягу.
– Мне его играла мама, – пояснил тот. – Говорила, что это трудное произведение.
– У вас хорошая мама.
– Да, она была очень доброй. Почти святой. – Он криво улыбнулся.
Эта улыбка смутила Николая. Какая-то она была противоречивая: дружелюбная и циничная, вроде бы радостная, но в ней угадывалась и душевная мука.
– Спасибо за помощь, – сказал мужчина и направился к двери.
– Не за что.
Николай повернулся к фортепиано и сосредоточился. Осторожно нажал на клавишу, почувствовал, как мягко и неслышно молоточек коснулся струны… И вдруг подумал, что не услышал, как закрывается дверь. Обернувшись, он увидел, что незнакомец стоит у двери и разглядывает звезду в разбитом окошке.
– Что-то случилось? – спросил иеромонах.
Мужчина поднял взгляд:
– Да нет. А почему вам кажется неподобающим, что звезда висит вверх тормашками?
Николай усмехнулся:
– Это же перевернутая пентаграмма!
На лице у собеседника отразилось непонимание.
– Пентаграмма, или пентакль, – древний священный символ не только в христианстве. Видите – пятиконечная звезда, нарисованная без отрыва руки. Похожа на звезду Давида. Изображения пентаграммы находят на могильных камнях, которым по нескольку тысяч лет. Но перевернутая пентаграмма – когда три луча внизу, а два вверху – один из основных символов в демонологии.
– Демонологии? – Голос прозвучал спокойно и уверенно, как будто собеседник Николая привык получать ответы.
– Учение о силах зла. Оно возникло, когда люди еще верили, что зло в мире исходит от демонов.
– А теперь что, демонов отменили?
Николай повернулся на табурете. Неужели он ошибся? Слишком пытливый ум для дебошира или бродяги.
– Я из полиции. – Мужчина словно прочитал его мысли. – Мы там привыкли спрашивать.
– Ясно. А почему вы спрашиваете именно об этом?
Холе пожал плечами:
– Не знаю. Я этот символ видел совсем недавно. Сейчас не вспомню, где именно и насколько это важно. А какому демону он соответствует?
– Дьяволу, – сказал Николай по-русски и нажал сразу три клавиши – диссонанс. – Сатане.
Вечером Олауг Сивертсен открыла дверь на балкон, откуда было видно Бьёрвик, села в кресло и проводила взглядом проходящий поезд. Каменный дом, в котором она жила, был самым обычным. Необычным было его месторасположение. Вилла Валле, названная так в честь архитектора, построившего ее в 1891 году, стояла в окружении шпал и рельсов Центрального вокзала – посреди железнодорожной зоны, соседствуя с рабочими палатками и мастерскими Норвежских государственных железных дорог. Проектировалась она для семьи станционного смотрителя и его подручных. Поэтому и стены были толще обычного, чтобы смотритель и его супруга не вскакивали каждый раз с постели при приближении поезда. Вдобавок смотритель попросил каменщика, знаменитого своим особым раствором, от которого кладка становилась прочнее, – благодаря этому он и получил этот заказ, – укрепить стены еще немного. Если поезд ненароком сойдет с рельсов и врежется в дом, пусть уж пострадает машинист, а не домашние, рассудил смотритель. Но до сих пор в величественный дом станционного смотрителя не врезался ни один поезд, и он стоял словно чудесный замок посреди клубка металлических змей.
Олауг закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам.
В молодости она не любила солнца: кожа краснела, начиналось раздражение. Ах, как тогда она скучала по влажному, прохладному лету Северо-Западной Норвегии. Теперь Олауг состарилась, ей было под восемьдесят, сменились и предпочтения: она любила не холод, а тепло, не темноту, а свет, не одиночество, а компанию, звуки, а не тишину.
