Ловушка для дурака - Марина Серова
– Могу воспроизвести лишь хорошо проверенные сплетни: везде транслируется, что всплыла она изначально благодаря любовнику – был такой Нехристь-старший, возможно, помнишь.
Я помнила. Еще бы.
– Ну вот. Они встречались долго, хотя Нехристь был женат. Поговаривают, что вроде бы у них общий ребенок был, но умер в младенчестве. После этого у нее повредилось что-то на чердаке. Начала протаскивать всякую чуждую повестку, на всех кидаться, пару раз гранты из-за кордона получала…
– Ага. А счета ее проверяли?
– Нет у нее счетов, официально-то, – поведал Киря, – после того, как пару раз предупреждение вынесли, она, надо полагать, все счета на кого-то переоформила, чтобы избежать конфискации или чего там боялась – не ведаю.
– Ясно, – кивнула я, – но квартира-то ее?
– Ее квартира, проверил. Так что городу отойдет, будут тут дворники жить, что ли.
– Понятно. Ну, я думаю, можно отчаливать?
Мы покинули неуютное жилище, приладили «печать» на место и в полном молчании проследовали к машине. А о чем тут было говорить?
Впрочем…
– Ладно, Киря, сам-то как думаешь?
Не отрывая взгляда от дороги, полковник умудрился закатить глаза:
– Понимаешь, Таня, тут какая история. С одной стороны, мне лишний гемор ни к чему. Да и тетка лично мне несимпатична.
– Ну да.
– Хорошая версия: остановка сердца, несколько лишних капель снотворного, все гладко, мирно. С другой, вот сидит какой-то червяк здесь, – он постучал пальцем по лбу, – и гложет.
– Понимаю, – согласилась я, – все эти фрагментики, уборочки, ну и все такое…
– Ну в целом есть еще кое-что, ты просто не в курсе. Не исключено, что надумываю, но за последние года три это уже пятый случай с похожими обстоятельствами – только из того, что известно мне.
Я вспомнила Гариковы слова и напряглась:
– Что ты имеешь в виду?
– Пока ничего, сама понимаешь, без доказательств предпочитаю ничего не иметь. И все-таки нечто общее имеется. Все женщины – старше среднего, с самостоятельным доходом или просто состоятельные, одинокие или потерявшие связь с родственниками, и…
Он замялся, я помогла:
– Что, вышедшие замуж и пропавшие?
– Да если бы так просто. Нет, – с сожалением возразил он, – или просто скончавшиеся, или пропавшие, или выехавшие для «воссоединения с родственниками» – и недоехавшие.
– То есть имеет место научный, он же системный, подход.
– Ну, типа того.
– Понятно. Ну а как дома-то, все нормально?
Самый лучший способ выйти из разговора – это метод Штирлица, бросить лучше всего запоминающуюся последнюю фразу.
Киря немедленно отбросил рефлексию и гроздья пропавших старух и просиял:
– О, это песня. Младшенькое чадушко знаешь, что удумало?
Так, у меня есть минимум полчаса. При всем моем уважении, полковник становится невменяемым, стоит упомянуть его семейство, и одним из симптомов помешательства является словесное извержение. Пока мой дорогой друг одновременно рулит и болтает, я совершенно спокойно могу подумать.
Итак, случай не единичный… да какой единичный! Гарик на своей земле три случая насчитал – за полтора года. Киря у себя, то есть повыше, за три года имеет пятый случай. Жуть жуткая.
Но давайте от фактов плясать. Яворская. Официальная версия: смерть от как бы естественных причин. Ну, увлеклась, перекапала снотворного – бывает. Говорят, эта модная болезнь на мозги влияет, а у Лидии с этим богатством и так негусто было. Ну не выпускать же Кире «глухаря», он и сам совершенно спокойно может это сделать.
И, вообще, строить предположения при полном отсутствии оснований – дурной тон. Вот если бы что-то с Бабой Ритой осязаемое случилось…
С Бабой Ритой! Ужас!
Я схватилась за телефон, набрала номер. И о чудо, мне ответили, причем она сама.
– Маргарита Николаевна, дорогая, вы в порядке?
Голос у нее был как из могилы:
– Да… Танечка, я отлично… Максим в больнице. Вы знаете, мне сейчас немного некогда.
– Ничего не надо говорить, – как могла, спокойно, попросила я, – где вы?
Глава 19
Он открыл слипшиеся ресницы – и немедленно зажмурился, тотчас устал и просто прикрыл веки. Так болела гудящая голова, так стучало в висках. С детства не выносил тошноты и рвоты – и вот, как говорится, опять.
А как все замечательно, как складненько все получалось!
Снял деньги с Лидиной карты, вложил в дело. Заехал в свою берлогу на окраине, выпил и поел, что нашлось. Оставил деньжат на хозяйство, какие были. Немного прикорнул – все-таки предстояло дело непростое и грязноватое, по-любому в итоге неприятное. Переоделся в то, что более по роли подходило.
Умывшись сначала ледяной, затем обжигающей, затем снова ледяной водой, глянул на себя в зеркало – как всегда, спокойно, отстраненно, критично, как на постороннего.
Вообще о том, что он обезьяна и кривляка, ему говорили чуть не с пеленок. Он и сам это знал. Каждая черточка, каждый мускул его лица – строго говоря, невнятного, ничем не примечательного, – подчинялись ему на сто процентов. Иной раз самому Максиму становилось смешно: вот, увидел что-то по телику или вычитал в интернете, принялся соглашаться – или не соглашаться (ему по большому счету было плевать на все), – случайно глянул на себя в зеркало – и сам себе верил.
Потом, когда подрос, вдруг выяснил удивительную вещь: достаточно, оказывается, самого себя убедить в чем-то (пусть в полной чуши и вранье) – и готово дело, все остальные разы он говорил чистую правду, которая отражалась на его лице.
Многие спрашивали: почему не пошел в театральный? На этот вопрос он предпочитал отвечать пожатием плеч и загадочной улыбкой – не будешь ведь каждому объяснять, что он ни тени лжи не переносил. Как и многие патологические лгуны, он моментально чувствовал неправду, не мог ее терпеть, она его оскорбляла.
Максим даже в итоге и побрился наголо – выражение лица могло меняться моментально, а прически диссонировали. И вкус у него был идеальный, он органически не переваривал ни волоска, ни одежды, ни нитки, которые бы не соответствовали выбранному образу.
Вот с обонянием ничего поделать не мог – после перенесенного в детстве гайморита и дальнейшей контузии обоняние резко ослабло, но его врожденное чувство меры позволяло не перегибать ни в чем, никогда. Хотя и свой собственный, и чужой запах он ощущал, лишь плотно прижавшись носом.
А сейчас не надо было прижиматься ни к чему и никуда. Резкий, мерзкий химический запах, минуя нос, бил прямо в мозг. Пустой, неоднократно промытый желудок завывал о пощаде, под опущенными веками вспыхивали яркие огненные шары.
«Как же плохо мне. Как больно. Как обидно. Я один. Совсем один».
С дурехой Маргаритой завалились на дачу –
