Записка самоубийцы - Валерий Георгиевич Шарапов
Санька без звука проглотил укор. Бесспорно было лишь одно: очень нужны деньги. Голубям корм, тетке на хозяйство, мало ли.
«Ну чем плохо, если просто… пойти, разве, поговорить? Просто так прийти. А вдруг шанс, вдруг это то самое «лучшее», на что советовал надеяться голубятник? Маслов вон подтверждает – нормальный парень, дело иметь можно».
Голуби, милые, любимые, самые дорогие после тетки и сеструхи, смотрели умными глазами, розовым обведенными, и точно успокаивали: трын-трава, хозяин, что раньше времени помирать? Сложится что-то, мы же птички божии, прокормишь нас. Только бы чистоту соблюсти, белоснежность и крылышек наших, и души твоей.
– Дуры вы, дуры, – проворчал Санька, шмыгая носом и отворачиваясь, понимая, что вот-вот расплачется от тоски и бессилия, – ничего вы не понимаете.
Умный Витька молчал, отведя глаза, не желая смотреть на друга. Не стоит мешать Саньке, есть минуты такие, когда все самому надо решить. Все – и никто ж не поможет решение-то принять. Витька только и сделал, что сдавил легонько плечо друга, мол, тут я, даже не сомневайся – когда понадоблюсь. Оставил мешок с сухарями и ушел.
Санька остался мучиться.
2
Приехала из Киева Анька Мохова, по-прежнему черно– и востроглазая и уже не беспутная. Румяная, пополневшая на украинских хлебах, плывет лебедью, высоко неся красивую голову, и как будто Царица Тамара успела-таки передать ей это вот непонятное, что вызывает поклонение. А может, все проще: теперь она мама, а важнее этого человека никого нет на свете – поневоле собой возгордишься.
По приезде она тотчас отправилась к Пожарским. Встретились, обнялись, Аня передала для Оли коробку конфет:
– Киевские. Ну что, Коля, теперь картошечку-то не чистишь? И пирогов некому вам сготовить…
– Не надо, Аня, – попросил он, – и так тошно.
Выяснил, как дела у Моховых – оказалось, все путем. Муж Егор работает на каком-то производстве, заместитель начальника цеха. Моховская тетка Лия присматривает и за внученькой, и за племянником. Аньку выписали наследство принимать.
– Оказывается, Тамара меня как родную указала. Когда нотариус опись делал, всплыло кой-чего.
Аня замялась, но, взяв себя в руки, решилась:
– Колька, мне поговорить с тобой надо насчет того, когда ты тетеньку нашел.
– Чего со мной, не с ментами?
– И с ними в свое время. К ним у меня разговор особый.
Она совершенно очевидно соображала, как подступиться, и, размышляя, нещадно терла курносый нос, от чего он еще более порозовел.
– Пойдем перекурим.
Конечно, это была фигура речи, Анька и курить-то бросила. Просто нужно было поговорить без свидетелей.
– Была у Сорокина?
– Пока нет, не знаю, где искать. В отделении его нет, там Палыч главным. Помещение в казарме опечатано.
– Выселили его?
– Его отстранили. Потому и нечего ему делать теперь на площади, предоставленной как начальнику отделения.
– Что ж там, говорят, пусто?
– Наверное, казенная мебель осталась… – Она опять замолчала.
– Ань, давай не юли, – посоветовал парень. – Подозреваешь нечистое?
– Подозревать не подозреваю, но тут, понимаешь. Никак не могу поверить, чтобы она, такая смелая, и так…
– Струсить? Сдрейфить?
– Да как ни назови! Вот не верю – и все. Она стальная, пережила всякое, нам не то что не сдюжить. И вдруг в такое время, когда живи и радуйся, из любой беды можно выход найти – и в петлю? Не могла она.
Анька дернула за рукав, приблизила горячие сухие глаза:
– Коля, ты же был там, и ты смекалистый, все примечаешь. Ничего не показалось?
– Что ты хочешь услышать?
– Не знаю. Цепляюсь за соломинку, что ли. Такая безнадега! Как будто специально кто-то все затягивает, замыливает, чтобы времени прошло побольше. Главное вот быстро порешали: самоубийство – и шабаш. И сожгли. А ведь она мне заповедовала всегда: похорони как положено, по-божески. Не на что мне опереться, одни догадки!
– Опереться, – повторил парень, – именно так, опереться…
– Вот спросит начальство: с чего вы взяли? Какие враги у нее, тетки из столовой? Соседи? Ее же любили все. Что я скажу? Ничего, да, не было у нее врагов. И все равно… – И закончила решительно: – Убили ее, Коля.
– Убили, – эхом повторил парень, – хотя не за что убивать и некому – вот что… – Он, собираясь с мыслями, прикурил новую папиросу от старой: – Ты, Анюта, права. Кое-что покою мне не дает с того вечера.
– Что именно?
– Когда я первый раз вошел – была ковровая дорожка у входа. Второй раз, как уже с Акимовым прибыли, – не стало ее.
– Уверен?
– Да. И еще провода у телефона в коридоре от трубки и от корпуса. Ну, допустим, от трубки провод мог отойти от старости. Но чтобы одновременно и от самого телефона – не может быть такого. К тому же путевой обходчик и начальник отделения в доме. Люди, которые должны быть вечно на связи. Что, никто не заметил, что телефону каюк? – Колька помолчал и хмуро продолжил: – И виселица была увязана из шнура, а другой конец – на крюке от люстры.
– И что же?
– То, что потолок там высоченный. Как она дотянулась? Что, влезла на стол и оттуда сигала?
Он с досадой ударил кулаком о ладонь:
– Так ведь на столе скатерть была. Чистая! Перед глазами стоит скатерть белоснежная на этом чертовом столе!
Аня руками замахала:
– Что ты, что ты? Тамара?! Ногами на скатерть?!
– Так точно! И стол чистый, и табуреты все на месте были. И даже, знаешь ли, эдакая чистая пепельница. И бутылка с цветами.
Анька решительно поднялась с курительной скамеечки.
– Пойду я.
– Куда?
– В милицию, – Анька хлопнула ладошкой по лаковому боку сумочки. – Пойду сейчас, с них спрошу. У меня документ от нотариуса…
Колька прервал, решительно отщелкнув папиросу:
– Ах, документ. Дело совсем другое. Пошли вместе.
3
В отделении угрюмый Остапчук зарылся в бумаги, шевеля губами, пытался уяснить, что требуется от них с точки зрения тех, на Петровке, у которых только и дел, что давать ценные указания.
– Ты глянь-ка, накидали барахла: проработать, найти и отобрать. Ага, как же. Есть у меня ноги и времени вагон, чтобы бебехи[8] ихние по перекупам разыскивать, – ворчал Иван Саныч якобы про себя.
– Все не надо, – разрешил добрый и. о. начальника отделения. – Главное… ну, когда дойдут руки до писанины, первым делом рапорт составь по поводу кольца генеральши Марковой, видел?
– Это гайка тараканьей принцессы?
– Какой-какой принцессы? – переспросил Сергей. В ушах, что ли, шумит от переутомления.
– Прусской, – нетерпеливо пояснил Остапчук, – Александрины Ирины или Ирины Александрины, то да се, сколько-то каратов, дорожка брильянтов по кругу и прочая, прочая… Тоже
