Всеволод Иванов - Голубые пески
Запус подумал: спросила потому, что начал наконец народ выходить спокойно. Распускают по животу опояски, натянули длинные барнаульские тулупы.
Кивнул. В рыжем волосе золотом отливают его губы.
— Навсегда. Может быть.
— Нравлюсь?
— Терпеть можно.
И сразу: к одному, не забыть бы:
— Дом большой, куда нам двоим? Я вселю.
Хотела еще, — остановилась посреди комнаты, да нет — прошла к дверям:
— Почему детей не было с Артюшкой?
— Дети, когда любят друг друга, бывают.
— Немного было бы тогда детей в мире… Порок?
— Я же об'яснила…
— Э-э…
Перебирая в Исполкоме бумаги с тов. Спитовым, — спросил:
— Следовательно, женщины… а какое к ним отношение?
До этого тов. Спитов был инструктором внешкольного образования. Сейчас на нем был бараний полушубок, за поясом наган. Щеки от усиленной работы впали, и лоб — в поперечных морщинах. Ответил с одушевлением:
— Сколько ни упрекай пролетариат, освобождение женщины диктуется насущностью момента. Раньше предавались любви, теперь же другие социальные моменты вошли в историю человека… Стало быть, отношения…
— Если, скажем, изменила?.. Обманула?..
Спитов ответил твердо:
— Простить.
— Допустим, ваша жена…
— Я холостой.
— А все-таки?
— Прощу.
С силой швырнул фуражку, потер лоб и вздохнул:
— Глубоко интересуют меня различные социальные возможности… Ведь, если да шара-ахнем, а?..
В то же время или позже показалось Запусу, что надо подумать об Олимпиаде, об ее дальнейшем. Тут же ощутил он наплыв теплоты — со спины началось, перешло в грудь и, долго спустя, растаяло в ногах. Махая руками, пробежал он мимо Спитова и в сенях крикнул ему:
— А если нам республику здесь закатить? Республика… Постой! Советская Республика голодной степи… Киргизская… Монгольская… Китайская… Шипка шанго?..
Широколицый солдат в зале, растопив камин, варил в котелке картошку. Тыча штыком в котелок, сказал:
— Бандисты, сказывают, в уезде вырезали шесть семей. Изголяются, тоже… Про-писать бы им.
— Прокламацию?
— Не, — винтовочного чего-нибудь…
— Устроим.
Постоял на улице, подумал — к кому он испытывает злость? Артюшка, Кирилл Михеич, Шмуро — еще кто-то. Их, конечно, нужно уничтожить, а он на них не злится. Теплота еще держалась в ногах, он быстро пошел. Вспомнил — потерял где-то шпоры. Решил — надо достать новые. Опять Кирилл Михеич — не глаза у него, а корни глаз, и тоже нет детей. Пальцы холодели «надо достать варежки; зимы здесь…». С тех пор как выпал снег, в Павлодаре еще никого не расстреляли.
— Сантиментальности, — плюнул Запус.
И ладонью легонько — три раза хлопнул себя по щеке.
Через три дня, — впервые за всю войну и революцию, — в Павлодаре стали выдавать населению карточки на хлеб, сахар и чай.
XII
В желтом конверте из оберточной бумаги — предписание «принять все меры к организации в уезде и городе регулярных частей Красной Армии. Инструкции дополнительно».
Дополнительно же приехали не бумажки, а инструктора-спецы и тов. Бритько. Инструктора остановились в гостинице Шмидта, в номере, где жил Артюшка. На раме, у синеватых стекол сохранились рыженькие лапки мух как-то раздавила Олимпиада. Бритько же ночевал у Запуса. Рос у Бритько по всему рябоватому лицу длинный редкий и мягкий, как на истертых овчинах, волос.
— Женаты? — спросил он Запуса.
— Не пришлось.
— А эта ходит, тонкая?
— Живет со мной. Жена Артемия…
— Атамана?
И тогда, словно на палку натягивая губы, он внезапно стал рассказывать как его морили в ссылке, как хорошие ребята от тоски ссорились и чахли. Губы остановились. Потянулась к подбородку рука:
— Заседания посещать необходимо. В момент напряженнейшей борьбы всякое ослабление… У вас здесь люди неорганизованы… восстание за восстанием. У нас сил нет посылать к вам… Вы уже сами пытайтесь, чтобы в случае чего без пощады!
На заседании Уисполкома тов. Бритько сначала заметил о дезорганизации, о халатном отношении к буржуазии и кулачеству. Вспомнил тряские дороги, тяжелую доху отдавившую плечи: на мгновение ему стало тоскливо как в ссылке. Он стукнул кулаком по столу и кашляя хрипло закричал:
— В единении сила, товарищи! Не спускайте победоносного красного знамени…
И вдруг забыл что-то самое важное. Сел, пощупал синию бумагу папки, оторвал быстро кусочек ее и отшвырнул:
— Я кончил.
Дальше говорил инструктор-спец. Желтый полушубок, такой же как у тов. Бритько, морщился в плечах, словно оттуда бились нужные слова.
А Запус сидел с краю стола, рядом с председателем совета т. Яковлевым. Был у того казачий (как челноки в камышах) нос, отцветшие усы и короткопалые желтые руки.
Через щели, в доски декораций врывался ветер. Стены актерской уборной выпачканы красками, исчерканы карандашами. В железную печку театральный сторож подкидывал поленья — осины. «Осиновая изба не греет» — вспомнил Запус.
Слушали: организация в уезде Красной Армии. Постановили: принять все меры. Избрать комиссаром и руководителем начальника революционных отрядов т. Василия Запуса.
А в проходике между кулисами, где толпились делегаты, задевая шинелями и тулупами картоны декораций, — предусовдепа т. Яковлев сказал:
— Мы, дорогой мой, с фактами все, с фактами. А факты за революцию и за товарища Запуса. Ты хоть что мне говори, тем не менее…
Запус глубже на уши шапку, поднимая саблю:
— Каждый отвечает за себя…
— Мне инструктор говорит: в момент напряжения… а я ему: мало у нас баб перешло по рукам, да коли каждой опасаться… Однако, дорогой мой, атаман-то удрал и инженер Балиханов с ним. А?
Протянул ему короткопалую руку и тихо, приблизив к щеке пахнущие табаком усы, шепнул:
— Ты ее не щупал насчет прибывания?..
— Спрашивал.
— Не говорит? Где ей сказать, своя буржуазная… я ихнюю подлую мысль под землей вижу. Может тебя подвести, товарищ?..
У дверей Народного Дома, где снега трепали синие свои гривы, — Запуса одернули:
— Товарищ Василий Антоныч… Товарищ…
Видит: на подбородке, весенним снегом — чуть грязноватым и синим, бородка. Поверх грязной дурно пахнущей шинели — полушубок. Собачьего меха шапка по-уши, а Запус все ж его узнал:
— Гражданин Качанов, вы на допросе были об организации восстания? Если…
— Я совсем не про жену, я по делу мести… Мое мнение, товарищ Василий Антоныч, самый главный виновник всего злодейства Артюшка… и Олимпиада тут не при чем, пущай живет с кем хочет. Я ради жены убийству подвергся, подряды и имущество потерял…
И, отведя Запуса за фонарь, к сугробу, толкаясь валенком, туманно и длинно стал рассказывать о заговоре в городе. Живет Кирилл Михеич в мещанском домике на окраине и там же прячется в кладовке, «меж капустой» Артюшка, у него все планы, все нужное и списки. Пахло от него самогоном.
Идя улицей, вслед за Кирилл Михеичем подумал Запус, что пожалуй лучше бы арестовать подрядчика и передать его в Чека. Пусть разбираются, а зачем он Запусу? Здесь — даже не думая, а так как то позади, прошло неудовольствие, высказанное инструктором из центра и предусовдепа Яковлевым: зачем живет с Олимпиадой. Нет, лучше самому раскрыть заговор и привести Артюшку. Злясь недолго, — подумал он о смуглом желтоватом лице атамана, захотелось увидать его напуганным, непременно со сна, чтоб одна щека была еще в следах — от капусты что ли?
— А, сволочь, — сказал он вслух.
— По поводу чего? — спросил Кирилл Михеич.
Запус не просил вести и Кирилл Михеич не звал, а оба они — сгорбившись, скользя по снегу, торопливо шагали к окраине. Еще Запус подумал: «надо бы позвать с собой матроса Топошина» — и вспомнил: зачем-то вернулся тот на ферму Сокой. Позвать с собой — можно было бы многих, хоть бы из своего отряда.
— Сам!
Кирилл Михеич запыхаясь сказал:
— В хорошем хозяйстве все сам делаешь. Трудное…
Спросил Запус, — бьет ли жену Кирилл Михеич? Тот ответил — так как Запус не живет с ней и жить не намерен…
— Не намерен, — подтвердил Запус.
— То, конечно, можно сказать по совести — бил и если найдет ее вновь, бить будет. Казачья у ней кровь. Возможно, из-за битья она ушла, все же в суд жаловаться не пойдет и если вернется, — значит подтверждение: жену бить надо. Олимпиаду муж тоже бил и всегда так бывает: второй муж битьем не занимается. Таков и Запус.
— Второй муж?
— Кому какое счастье, Василий Антоныч. Я на вас не сержусь… Будьте хоть завтра вы подрядчиком на весь уезд.
Квартал недоходя, Кирилл Михеич затянул полы полушубка. Запус тоже вспомнил незастегнутый ворот шинели, застегнул было, а потом улыбнувшись, распустил. Темно, ветрено. Дома как сугробы, дым над ними как снег на гребнях сугробов. Улыбки его Кирилл Михеичу не видно, Запус улыбнулся еще раз, для себя. В кистях рук заныли теплые жилы.
