Татьяна Столбова - Смерть по сценарию
В его слабой улыбке сквозила грусть — так вроде бы пишут в любовных романах? Банально, но верно. Так оно и выглядело на самом деле. Со дня Мишиной гибели прошло всего восемь дней. Завтра — поминки. Их будут справлять у Мадам. Во-первых, потому, что у Миши, кроме Саврасова, родственников нет, а Саврасов не может взять на себя организацию поминок, так как у него очень больна жена, во-вторых, потому, что Мадам была одним из ближайших Мишиных друзей, и в-третьих, потому, что у нее плохо с ногами и она давно уже почти не выходит из дому. Только в магазин да в библиотеку, что в соседнем доме. Чтобы потом не возвращаться к этому вопросу, скажу, что на поминках должно быть много народу. Часть труппы Театра на Малой Бронной, часть труппы МХАТа, где Миша играл после училища, часть нашей съемочной группы, оба наших режиссера — Вадя и Михалев, друзья и приятели Миши — Линник, Менро, Сандалов, затем неизвестные мне школьные товарищи, первая учительница и, конечно же, я. Думаю, что в конце концов людей окажется гораздо больше. Мишу все любили...
Опять я отвлеклась. Вон Линник смотрит на меня уже с легким недоумением. Пришла, уставилась, как сова, и молчит. Вот так гостья.
— Паша, — очнулась я, — здравствуй.
— Здравствуй, Тоня, — серьезно ответил он.
Я уже говорила, что не люблю ходить вокруг да около, а потому без ненужных предисловий выложила Паше цель моего визита. И про мое частное расследование, и про желание спасти Дениса от нависшего над ним нелепого обвинения. И я ничуть не удивилась, увидев, что Паша меня понял. Согласно кивнув, он сказал, чтобы я спрашивала его обо всем, что мне кажется важным, а он постарается мне помочь. Еще он добавил, что должен был сам додуматься до такого простого решения, как поиск Мишиного убийцы. Все же он, Паша, был самым близким другом Миши, и теперь ему даже стыдно, что он горюет в одиночку, а ничего не делает.
— Не переживай, — успокоила его я. — Помоги мне, и твоя миссия будет выполнена. Прежде всего расскажи мне о том вечере. Кто где сидел, кто о чем говорил и так далее.
— Хм-м... Это не так уж трудно. У меня хорошая память, да и выпил я в тот день меньше всех. Значит, дислокация такова: Денис, Штокман, Менро и я — сидим вокруг журнального столика. На нем стоят бутылки, стаканы, закуска, пепельница, пачки сигарет... Подальше, у окна в кресле, Миша. На подлокотнике у него пепельница, а на колене Невзорова. По правую руку от Миши — Пульс. Он слегка наклонился и с жаром что-то рассказывает. (Тоня, это, как ты понимаешь, только картинка с выставки. Само собой, в течение вечера все как-то перемещались. Но поначалу было именно так.) Сандалов... Сандалов сидел на табуретке. Он принес ее из кухни и поставил у стены, у двери во вторую комнату. Там он и оборудовал себе укромный уголок: поставил в ногах бутылку, блюдце с маринованными огурцами и стопку. И сидел весь вечер тихо как мышь. Только время от времени вдруг захихикает, или засопит, или скажет слово, не больше. Так он показывал, что принимает участие в общей беседе. А Михалев... Не припомню я его... Погоди, Тоня. Вроде бы... Да, точно. Михалев долго стоял у окна, за спиной Миши. Не знаю, прислушивался ли он к разговору. Я его даже не сразу заметил, потому что он молчал и не двигался. Только раз сказал что-то банальное вроде: «Весна начинается». А потом Пульс подошел к нам, налил себе водки, выпил и начал рассказывать потрясающе смешную историю от лица женщины. У него это хорошо получается...
Чуткий Линник запнулся, увидев, как я непроизвольно скривилась при упоминании Пульса.
— Зря ты его так не любишь, Тоня. Он неплохой мужик. И талант у него присутствует... В какой-то мере. Только ему бы в эстрадные артисты надо было идти, а не в драматические.
— Не обращай внимания, — сказала я, злясь на себя за совершенно лишнее проявление чувств. — Я к нему нормально отношусь. Хотя он ужасная зануда.
— Да, — согласился Паша. — Но это довольно распространенный недостаток в нашей среде.
— Ладно, пусть живет. — Мне пришлось капитулировать, дабы не вступать в бессмысленный спор. — Что дальше, Паша?
— Дальше Миша подвинул кресло вместе с собой, пепельницей и Невзоровой к журнальному столику, Пульс подсел на кресло к Менро, Михалев принес стул из соседней комнаты и тоже присоединился к нам. Только Сандалов остался сидеть у стеночки. Но на него никто внимания не обращал. Миша передал ему початую бутылку, потому что тот уже допил свою, и на этом общение с Сандаловым в этот вечер закончилось. Вообще настроение у всех было неважное. Без причины, по-моему. А Денис тяжелел буквально с каждым глотком водки. Молчал, на шутки не реагировал и, кажется, даже не прислушивался к разговору.
— А что с ним случилось? — наконец задала я давно интересующий меня вопрос.
— Ничего, — пожал плечами Паша. — Обычная предвесенняя депрессия. У него она ежегодно бывает. Все уже привыкли и ни о чем его не спрашивают. Ну сидит мрачный тип, и пусть себе сидит. Короче, Денис в тот вечер был вроде Сандалова — мебель, и все. Только однажды он как-то проявил себя: побледнел, вздохнул резко... Миша испугался — у Дениса же с сердцем нелады, — отправил его полежать на диванчике, в соседнюю комнату. Сандалов за ним потащился, а минут через пять вышел, снова занял свое место. Я еще подумал тогда, что он мне чем-то собаку напоминает. Та же верность другу, во всяком случае. И то, как он сидел на своей табуретке у двери в ту комнату, хотя это и случайно получилось, выглядело так, словно он на посту, охраняет спокойствие хозяина. Я утрирую, конечно, но так мне в тот момент показалось.
А потом Пульс рассказал анекдот, все долго смеялись, и тогда Михалев тоже рассказал анекдот. Убойный, кстати...
Линник улыбнулся и замолчал, припоминая. Пришлось его потормошить.
— Паша, не отвлекайся. У меня мало времени — к трем часам надо на студии быть.
— Хорошо. Я как раз подошел к самому интересному моменту. Пульс, который сидел ужасно мрачный, когда все хохотали над михалевским анекдотом, попросил Мишу поведать одну историю. Он так многозначительно произнес эти слова, что все сразу замолчали и заинтригованно уставились на Мишу. Миша, по своему обыкновению, поморщился — он всегда так делает, когда ему что-то не нравится. Но тем не менее возражать не стал. История имела название «Про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского». Суть вот в чем (попытаюсь передать как можно ближе к оригиналу, хотя за точность, сама понимаешь, не ручаюсь). В одном московском общежитии жили Большой Якут, Большой Еврей и маленький, очень умный русский. Их комната находилась в самом конце длинного вонючего коридора. Из единственного окна открывался прекрасный вид, почти как с Воробьевых гор.
Большой Якут учился на третьем курсе института, Большой Еврей — на втором, а маленький, очень умный русский на первом. По вечерам все трое были очень заняты. Большой Якут работал грузчиком, Большой Еврей занимался в читальном зале, а маленький, очень умный русский писал стихи и запечатывал их в конверты, а потом отправлял в редакции разных газет и журналов. Иногда стихи печатали. В такие радостные дни маленький, очень умный русский, вместо того чтобы идти в институт, вставал ни свет ни заря, надевал шикарный костюм с плеча Большого Еврея и начинал обход столь благосклонных к нему изданий. Получив положенный гонорар, маленький, очень умный русский покупал строго определенное традицией количество бутылок водки, один литровый пакет сока, две буханки хлеба и два батона колбасы. Вечером, когда друзья наконец собирались в общежитской комнате, Большой Якут помогал маленькому, очень умному русскому снять огромный костюм Большого Еврея и торжественно объявлял первый тост.
Но не только маленький, очень умный русский умел так радовать своих друзей. Большому Якуту, к примеру, мама присылала посылки два раза в месяц, а Большой Еврей время от времени переводил с английского на казахский и таджикский детективы и дамские романы (куда, между прочим, многое вписывал от себя), так что жизнь у соседей шла хорошая, богатая и приятная.
Так существовал этот миниатюрный советский союз до тех пор, пока не случилась странная вещь: однажды, дописав очередное творение, маленький, очень умный русский отложил авторучку и с удивлением посмотрел на дверь. Лишь в следующий момент он понял, почему удивился, — часы показывали половину девятого, а Большого Еврея, который возвращался из читального зала ровно в восемь, все еще не было. Но поразмыслив, маленький, очень умный русский не стал волноваться. Он решил подождать прихода Большого Якута — а тот появлялся не раньше десяти — и обсудить с ним этот вопрос. Дело в том, что иногда Большой Еврей предавался любви и тогда исчезал не то что на вечер, а и на целую ночь, а то и на две ночи. «Наверняка, — подумал маленький, очень умный русский, — он зашел к прекрасной незнакомке, прилег рядом с ней и уснул сном праведника, каковым и является на самом деле».
