Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье
Намекал. Дразнил. И пригласил на пикник, сказав, что знает особое место…
Выезжали утром на электричке, толпа, где каждый человек занят собственными мыслями и вряд ли обратит внимание на кого-то, если этот кто-то не наступит ему на ногу. Человек не наступал. Он уже научился быть невидимым в толпе. И окрестные леса изучил. Рюкзак для него. Корзинка в руках Ангелины. Соломенная ее шляпка с искусственными цветами.
Тропинка.
И люди, которые исчезают в лесу. Дачный поселок рядом, но им с Ангелиной в другую сторону. Она ведь верит? Доверяет.
Дурочка.
Умирала долго. Он обнаружил, что смерть – это тоже игра. И ее можно продолжать, ослабляя капроновый шнур, позволяя Ангелине сделать вдох или два, а потом затягивая туже. Каждый раз немного туже. И когда она обмякла в его руках, устав бороться за никчемную свою жизнь, он с огромным наслаждением затянул шнур.
Он отнес тело в яму, которую приглядел заранее. Яма была под корнями сосны, которую вывернуло бурей, и он уложил Ангелину на листья и листьями же укрыл.
Подумал, что ей бы, с ее любовью к живому, тут бы понравилось.
Он оставил себе прядь светлых пуховых волос и клок платья. Уходил быстрым шагом, спеша на полуденную электричку, в которой он смешался с толпой. Думалось о том, что об Ангелине если и будет кто скучать, то бугенвиллеи с амариллисами.
Человек вздохнул.
Жаль, что его память не столь долговечна. Нет, он прекрасно помнил тот день в мельчайших деталях, но… это было как просмотр пусть и любимого, но уже изрядно поднадоевшего фильма. Ему же требовались новые впечатления.
– И все-таки мне жаль, – сказал он, присев на краю ямы. Черные волосы Маргоши были жесткими, как солома. – Но ты сама виновата. Не следовало мне угрожать.
…Глупая, точнее, самоуверенная. Только и думала, что об охоте своей. Стоило поманить, и полетела… Вправду поверила, что он Ваську приведет? Лесная романтика. Прекрасная дама, подвернувшая ногу… сильный спаситель…
Тьфу.
Человек встал.
Ему следовало вернуться, пока его не хватились.
Осталась Машка… с ней будет проще.
За стеной голосили. Громко, надрывно, но притом на одной ноте, отчего вопли эти не вызывали сочувствия, напротив, казались театральными, ненастоящими.
Наденька со вздохом отложила шитье.
Гувернантка? Учительница? Да выяснилось, что никому-то она без рекомендаций не надобна… и опыта работы никакого. Вот и единственное, что смогла, – найти портниху, оценившую Наденькину старательность. Платила, правда, та сущие гроши, но им с Петенькой в нынешнем их непростом положении каждый грош был важен. Ныла спина, голова болела, и пальцы, иглой исколотые, не слушались. А шитья была еще целая корзина, и сидеть придется за полночь, а вставать – с рассветом, если не успеет закончить. Она же не успеет, потому как, невзирая на всю аккуратность, медлительна…
– Помогите! – завопили за другой стеной. И следом раздался звук удара, детский плач и вновь визгливое: – Что ты творишь, иродище проклятое… зенки свои залил…
Меблированные комнаты, которые Петеньке удалось найти задешево, располагались в Петербурге, но порой Надежде казалось, что Петербург этот – какой-то иной, неизвестный, что будто бы чудеснейшим образом перенеслась она в другой город, а то и вовсе – в другую страну…
Здесь не было ни дворцов, ни особняков, ни лавок, столь любимых Оленькой, ни даже приличных чистых мостовых, вдоль которых прогуливались бы приличные и чистые люди. Нет, здешние улочки были темны и грязны, вонючи. И люд местный им всецело соответствовал.
В комнатах пахло порченой селедкой, третий месяц пахло, с самого первого дня, как Надежда здесь появилась. Помнится, тогда-то она была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на скудность обстановки…
Она и сейчас счастлива. Почти.
«Нет, счастлива, – решила Надежда, подвигая корзину с шитьем, – а что спина болит… главное же, не спина, а душа».
– Надька! – в дверь затарабанили. – Надька, дай рупь!
– Нету, – крикнула она, не вставая.
Это прежде-то она на каждый стук вскакивала, неслась открывать, силясь установить с соседями дружеские отношения, – ей это казалось важным. Она по наивности своей вовсе полагала, будто общая беда сплачивает и что жильцы сей огромной, разделенной на комнатушки квартиры живут одною коммуной…
– Надька!
– Нету, я сказала!
Ватрищенко, который на трезвую голову был человеком незлобивым, выпимши преображался, будто бы водка поднимала со дна души всю муть, в оной душе накопившуюся. И пьяный Ватрищенко, пытаясь установить справедливость в мире, принимался колотить жену за то, что она шлюха, словно запамятовал, что сам же ее и спровадил зарабатывать деньги этим древним как мир способом. Жена голосила и давала сдачи. Соседи орали.
А когда жене случалось уйти – порой она пропадала на несколько дней, – Ватрищенко страдал, плакался и желал душевную боль залить водкой, для чего и ходил по соседям. В Наденьке он живо узрел существо иного, чистого мира, за что люто и возненавидел.
– Открой! – он пнул дверь, сработанную крепко, но от пинка та заскрипела.
Надежда замерла. А ну как дверь сломает? И что тогда? Петюня только вечером вернется… у него занятия… и опять же, он за деньги делает работы для студиозусов богатых, ленивых… Сие, конечно, хорошо, потому как деньги нужны отчаянно, но как же Наде его не хватает!
– Открой, кур-р-рва! – Ватрищенко, видать, все-таки где-то принял, ежели сделался столь смел, не сказать – нагл. В дверь заколотил ногами.
– Наглеешь, Ватрищенко, – раздался голос обманчиво спокойный, но заставивший Надежду замереть.
– А тебе чего?
– Мне? Мне покою бы… так что иди, дорогой, и больше не скандаль.
Надежда выдохнула с немалым облегчением. Ватрищенко, несмотря на алкогольную буйность, был трусоват и с Яшкой, про которого в доме знали, что этот Яшка самого разбойного характера, связываться побоится.
Только выдохнула, как вновь вдохнула, поскольку в дверь постучали, на сей раз аккуратно, вежливо даже.
– Надежда Михайловна, отворите, – Яшка умел быть вежливым, пусть и странная это была вежливость, с духом меблированных комнат, общей нищеты и улицы.
Открыть? Отказать? С Яшкой ссориться не следует, об этом Петюня сразу сказал и попросил быть осторожней… Наденька и была.
Она из комнатушки-то своей старалась не выглядывать лишний раз. А когда случалось с Яшкой встретиться, то молча проходила мимо.
– Не бойтесь, Надежда Михайловна, Яшка вас не тронет, – пообещал Яшка. И Надежда решилась. Отложила шитье, оправила собственное платье, единственное приличное – из дома-то сбегая, решила, что не след с собой папенькой купленные наряды тянуть, а теперь вот и переодеться не во что.
– Доброго вам дня, Яков… простите, по батюшке не знаю, как вас…
– А я и сам не знаю, как меня по батюшке, – охотно откликнулся Яшка, входя в комнату. – В метрике Григорьевичем значусь, но то выдумки…
– Яков Григорьевич звучит красиво, – не согласилась Надежда, робея.
А ведь он молодой. Пожалуй, Петюниных лет, но по глазам если смотреть – много старше будет… в глаза Яшке смотреть нельзя, невежливо это, но и взгляд отвести не выходит. Черные какие. Нет в них ни злости, ни раздражения, только какое-то детское удивление…
– Вы уж извиняйте, Надежда Михайловна, что я к вам этак… по-простому… без приглашениев, но у меня к вам дело имеется, – Яшка огляделся.
Надежда огляделась, в который уж раз убеждаясь, что ничего-то в этой комнатушке не изменилось. Некогда, должно быть, и она, и сама квартира были чистыми, опрятными, но за годы жизни стены отсырели, и Надежда чистила их, а после оклеила газетами. Хотела было обоями, но Петюня здраво заметил, что нет у них денег на обои тратиться. А газеты старые задарма взять можно.
Темно здесь. Странное дело, окна в квартире имеются, и Надеждино даже со стеклом, но за этим стеклом всегда какая-то серая муть, сквозь которую не проникает свет. Она с шитьем у этого окна устраивается, а света все одно недостаточно… но свечи дороги.
– Как вы тут все интересно… обустроили, – заметил Яшка, кажется, смутившись.
Хотя никак не вязалось смущение с обликом этого лихого человека. Сам он одевался по местной моде, богато, в красную шелковую рубаху, поверх которой напяливал полосатый жилет, а пиджачок носил клетчатый, с непомерно огромными карманами. Штиблеты лаковые, начищенные, узконосые и навряд ли удобные. Желтый шейный платок, завязанный огромным узлом, и булавка из узла торчит, а с булавки той свисают полдюжины цепочек.
