Виктор Пронин - Смерть в своей постели
— Хочешь выпить? — спросила Света шепотом.
— Хочу.
— Виски?
— Больше ничего нет?
— Шампанское.
— Годится.
Светясь в лунном сумеречном свете, Света пробежала в угол комнаты, через несколько секунд там раздался громкий хлопок, и вот она уже здесь, рядом, стоит перед Пафнутьевым, и в руках ее два больших — Господи — два больших бокала, доверху наполненных пенящимся шампанским.
Пафнутьев выпил до дна, взахлеб, не останавливаясь, последние капли уже стекали у него по подбородку.
— Хочешь, скажу одну вещь? — спросила Света.
— Хочу.
— Никому не скажешь?
— Никому.
— Клянись.
— Клянусь.
— Клянись всем, что видишь вокруг! — потребовала Света.
— А что я вижу вокруг?
— Меня видишь, луну, землю, небо. И себя тоже видишь.
— Клянусь собой, тобой, луной, землей и небом, что никому, никогда, ни при каких обстоятельствах не скажу того, что сейчас услышу от тебя.
Напрасно, ох, напрасно куражился Пафнутьев, расцвечивая клятву и внося в нее слова, которых Света от него и не требовала, на которых не настаивала.
— Так годится, — сказала она.
И приблизившись к самому пафнутьевскому уху, чуть слышно, даже не шепотом, а шевелением губ произнесла три слова, три коротеньких, маленьких, почти несуществующих словечка.
И Пафнутьев с горечью вдруг осознал, что сиреневые заросли мгновенно отшатнулись от него, исчезли лунные зайчики в мятой траве, и сумасшедший сиреневый запах юности тоже испарился.
— Это точно? — спросил Пафнутьев, отстраняясь.
— Конечно… Об этом и спрашивать не надо.
— Как же все получилось?
— Случайно… Мы странно встретились и странно разошлись.
— Еще кто-нибудь в доме знает?
— Нет.
— А как ты объясняешь то, что произошло?
— Понятия не имею. Дичь какая-то. Просто не могу найти никаких объяснений.
— Вот почему ты бежала в комнатных шлепанцах по весенним лужам, — медленно проговорил Пафнутьев.
— А ты бы не побежал?
— Конечно, побежал бы…
Пафнутьев чуть шевельнулся, почти незаметно, почти неуловимо, но Света сразу все поняла.
— Уходишь?
— Надо.
— Ты не забудешь меня?
— Не понял?
— Не забывай меня, ладно? — в глазах Светы стояли слезы. — Просто помни и все. И больше ничего. Есть, дескать, такая.
— Светка, ты круглая дура! — невольно вырвалось у Пафнутьева. — Ты не представляешь, что говоришь! Забыть тебя — это все равно, что забыть собственное имя. Понимаешь?
— Точно, да? Я тебе понравилась?
— Света. — Пафнутьев помолчал, подбирая слова. — Жизнь без тебя будет… Это будет просто стон. Незатихающий, никому не слышимый, никем не замечаемый горестный стон.
Света припала к Пафнутьеву и некоторое время стояла без движения. Ее глаза сияли от счастья, и, казалось, она сейчас такое скажет, такое выдаст, что…
— Представляешь… Иду по улице, ничего себе такого не думаю, и вдруг ты навстречу! Здорово, правда!
— Хорошо бы, — мечтательно произнес Пафнутьев, а сам тем временем прислушивался к звукам за дверью — они явно предназначались для него. Худолей шумно хлопал дверью, зачем-то топал. — Пора, — сказал Пафнутьев. — Меня зовут.
Странное существо все-таки была Света — едва услышав последние слова Пафнутьева, она снова бросилась со слезами ему на грудь, будто все происходило на вокзале, в аэропорту, будто он уезжал или улетал если не навсегда, то надолго, и путь его ждал опасный, и неизвестно, выживет ли, вернется ли…
— Господи, Света, — растерялся Пафнутьев, — я еще не умираю, еще поживу немного…
— Будешь меня помнить, да?
— Я тебя никогда не забуду. Клянусь.
— Ну, что тут у вас? — распахивая дверь, произнес Пафнутьев нарочито громко и властно.
— Труп, — ответил Худолей, скорбно потупив глаза.
Произошло следующее. Неугомонный Худолей, измаявшись от бессонницы, отправился к строителям побеседовать, языки почесать и, между прочим, попытаться вызнать что-нибудь такое, чего никогда человек не скажет большому начальнику, который записывает в протокол каждое слово.
Спустившись в подвал, Худолей постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал сильнее. Ответом опять была тишина. И тишина эта не понравилась многоопытному эксперту, что-то в ней было неживое, тянуло от этой тишины чем-то нехорошим. Подобные вещи Худолей всегда ощущал остро и безошибочно.
Толкнув дверь, он убедился, что она не заперта. Пошарил рукой по стенам, нащупал выключатель, включил свет. Он вспыхнул непривычно ярко после полной темноты — комната была пуста. Обе кровати оказались застеленными, было такое впечатление, что на них в эту ночь никто не ложился.
— Ни фига себе! — присвистнул Худолей, чтобы хоть что-то произнести, чтобы звуками голоса нарушить эту мертвенную тишину.
Комната была достаточно просторной, метров двадцать пять. Кроме кроватей здесь были свалены всевозможные дрели, электрические рубанки, на отдельном столике закреплены мощные тиски, в углу стояли лопаты, ломы, трубы.
Мягкими, крадущимися шагами Худолей обошел комнату, все осмотрел, кое-что даже ощупал, постоял перед маленьким окном, врезанным в стену у самого потолка. Приподнявшись на цыпочки, потянул на себя раму. Окно оказалось незапертым. В общем-то, в этом не было ничего необычного — вполне возможно, строители оставляли окно на ночь открытым. Было уже тепло, и весенний воздух способствует сну здоровому и целебному.
Постояв некоторое время в полной растерянности, Худолей снова обошел всю комнату. Странным было то, что строителям некуда было деться — выходы из дома блокировали ребята Шаланды, затевать работы в столь ранний час и будить обитателей дома… Нет, это было совершенно невероятным.
И Худолей решился на шаг простой, естественный и, в данном случае, необходимый. Он решил тщательно осмотреть всю комнату на уровне обыска. Собственно, это и был обыск. Заглядывая под подушки, за деревянные щиты, пробуя рукоятку тисков, Худолей тем временем постоянно прислушивался — не загромыхают ли шаги возвращающихся откуда-то строителей. Но нет, в доме стояла глубокая сонная тишина.
Худолей заглянул под кровать, надеясь увидеть там чемоданчик, рюкзак или еще что-нибудь, принадлежащее строителям. Под одной кроватью было совершенно пусто. Это его удивило, озадачило настолько, что он даже вслух произнес обычное свое:
— Ни фига себе…
Но без выражения произнес, как бы утверждаясь в какой-то мысли, в каком-то решении.
Заглянув под вторую кровать, Худолей обнаружил, что все пространство под ней занято бесформенным тюком. Ожидая, что это нечто из одежды, обуви, мелкого инструмента, он тронул его. Тюк был единой массой, и сдвинуть его с места оказалось непросто. И тут Худолей увидел то, что уже ожидал, чему не удивился — из-под тюка вытекала тоненькая струйка крови. Впрочем, грамотнее будет сказать, что Худолей увидел струйку жидкости, внешне напоминающую кровь.
— Ну, вот, — удовлетворенно произнес он. — Наконец кое-что стало понятным, кое-что стало на свои места.
Тюк он трогать не стал, просто взял кровать за спинку и передвинул ее к середине комнаты.
В результате сочащийся кровью тюк оказался открытым. Поколебавшись, Худолей откинул уголок одеяла и увидел мертвое лицо Степана Петришко, с которым совсем недавно, вечером, слушал откровения толстой гадалки и чокался, попивая хозяйское виски.
— Ну, что, Степа, приехали? — спросил Худолей и, конечно, ни единого звука в ответ не услышал. — Приехали.
Спустившись в подвал и увидев худолеевскую находку, Пафнутьев придвинул стул, сел на него и некоторое время молча смотрел в мертвое степаново лицо. И непонятно было — прикидывает ли он поправки в свою версию происходящего, сожалеет ли о безвременно отлетевшей душе или просто вспоминает подробности всего случившегося в этом доме.
— Второй где? — спросил он наконец.
— Я весь дом обошел — нету.
— А охрана?
— Шаландинские ребята говорят, что ничего не видели, не слышали и знать ничего не желают. Мимо нас, говорят, мышь не проскочит. Мимо нас, говорят, птица не пролетит.
— Птица, может, и не пролетит, — проворчал Пафнутьев. — Что с ним? — Он кивнул на труп.
— Похоже, по затылку врезали.
— И как это понимать?
— То, что его порешил напарник из своей же деревни… мне не верится. Не говорю, что не верю, я выражаюсь осторожнее — мне не верится. Скорее всего, другое.
— Ну? — нетерпеливо поторопил Пафнутьев.
— Одного порешили, а второго не успели. Слинял второй.
— Так слинял, что оперативники не услышали? Ведь, если одного убивают, второй такой крик поднимает… Никто в кровати не останется. А говоришь, мышь не проскочит.
— Это они говорят, шаландинские… А ты, Паша, за последний час, два… Ничего такого не слышал? — спросил Худолей без всякой задней мысли и, только проговорив вопрос, спохватился, зажал свой рот полупрозрачной ладошкой и с ужасом уставился на Пафнутьева, ожидая кары и гнева.
