Александр Чернобровкин - Мера прощения
В каюте старший механик первым делом отключил телефон.
– Зачем? – спросил я.
– Чтоб не мешали.
– А вдруг ЧП?
– Придут и позовут, – ответил он, доставая рюмки. – Четвертый механик имеет дурную привычку звонить сутки напролет, жаловаться на соседей.
– На третьего механика, что ли?
– Да. То музыка ему мешает, то голоса женские.
– Ну и списал бы четвертого, чтобы никому голоса не мешали.
– В прошлом рейсе не мне, помполиту звонил, – объяснил старший механик, наливая ламойку.
Видимо, он не умел болтать во время пития, на мой следующий вопрос не ответил, и я тоже замолчал. Да и о чем с ним говорить? О преимуществах хождения строем?
23
Дождь в тропиках – это, конечно, хорошо, по крайней мере, дышать легче, но теряет всю свою прелесть, если во время его надо перешвартовываться. Большую часть груза, крупные и тяжелые ящики, вьетнамцы сравнительно быстро выкинули из трюмов с помощью двух портовых кранов, а остальное, мелочевку, будут выгружать вручную. Для этого и перетянули нас буксирами на другой причал, не оборудованный техникой. Вроде бы несложная операция, а затянулась на два часа, и я умудрился промокнуть чуть ли не до костей. Сорвался и поход в ресторан, поставят там прогул нам с Дедом. Смягчает нашу вину то, что это первый прогул с момента постановки судна под выгрузку.
На борт поднялся стивидор, толстый и высокий, не похожий на вьетнамца, и я задержался в ходовой рубке поболтать с ним. Нос у него не приплюснутый, и лицо круглое, я бы сказал, рязанское, с постоянной улыбкой, но не заискивающей, как у большинства вьетнамцев, а просто веселой – улыбка человека, который доволен абсолютно всем, даже дождем. Закрадывалось подозрение, что какой-то Ванюшка не устоял перед прелестями мамаши стивидора. Звали его Тханг, что значит «Победа». Он встал рядом со мной у иллюминатора и сразу озорно подмигнул, словно мы с ним только что сбегали за трубу и даванули из горла бутылку бормотухи.
– Хорошо, да, – произнес Тханг по-русски почти без акцента.
– Бывает и лучше, – не согласился я.
– Все равно хорошо! – сказал он и засмеялся, блеснув золотым зубом. Этот зуб делал его совсем советским, эдаким приблатненным интеллигентом, отсидевшим годик по малолетству.
– Где так язык выучил? – спрашиваю я, потому что спорить с вьетнамцами бесполезно: они соглашаются с тобой, но и своей точки зрения не меняют.
– Учился у вас, в авиационном институте.
– А какое отношение имеет авиация к морскому флоту?
Стивидор смеется, поблескивая «рыжиком».
– Языков много знаю: русский, английский, французский. "Партия сказала: «Надо!» – народ ответил «Есть!» – правильно я сказал ваш лозунг?
– Правильно.
Оказывается, идиотизм социалистической жизни интернационален. Хорошо, что у нас уже перебрались через ту стадию тупости, на которой находится Вьетнам.
К борту судна подтащили высокий и широкий помост, с него перекинули на комингс трюма трап. Пограничники заняли свои места: на баке и корме судна, на помосте и на причале у трапа. Из пакгауза вышла толпа женщин в одинаковой одежде цвета хаки.
– Они, что ли, будут выгружать?
– Больше некому, – ответил Тханг и посмотрел на меня настороженно.
– И справятся? Ящики ведь килограмм по сорок.
– Справятся, справятся! – заулыбался и закивал он и побежал на главную палубу, наверное, дать пару ценных указаний.
– Испугался, что ругать будете, – сказал четвертый помощник, вышедший из штурманской рубки, где заполнял судовой журнал.
– За что?
– Ну, что женщин заставляют выгружать.
– А какая мне разница? Это трудности вьетнамцев, пусть сами расхлебывают.
– В прошлом рейсе у нас беременная грузчица работала. Животяра вот такой, – четвертый помощник показал руками живот, в который бы поместился взрослый вьетнамец. – Третий помощник налетел на пограничника, мол, нельзя ей работать. А тот испуганно отгораживается автоматом и лопочет: «Сайгонка! Проститутка!» А потом со стивидором схлестнулся, а тот помполиту пожаловался. Помпа объясняет, что это трудовое перевоспитание падших женщин, а третий помощник ему: «Это вас надо трудом перевоспитывать – хоть раз в жизни поработаете!»
Узнаю Володьку! Предупреждал я его, что когда-нибудь погорит за свое джентльменство. Нашел кого жалеть – баб! Да еще зачуханных! Ну, были бы красавицы – другое дело. А так только навредил и ей, и себе. Наверняка перекинули ее на другую работу, может быть, более тяжелую. Не понимает он, что государственному беззаконию надо противопоставлять личное беззаконие.
Стивидор что-то кричит в трюм, откуда женщины выгружают ящики. Что в ящиках – думаю, неизвестно и стивидору. Скорее всего, патроны, а может, и детонаторы. Как ни странно, но в течение всего рейса, даже во время урагана, мне и в голову не приходило, что от небес меня отделяет самая малость – случайный толчок, от которого рванет какая-нибудь маленькая штучка в каком-нибудь ящике, а от нее сдетонирует весь груз. О том, что перевозил что-то опасное, вспоминаешь, когда получаешь в зарплату двадцатипроцентную надбавку – гробовые, как называют моряки.
Возле стивидора остановилась грузчица, положила ящик на палубу и поправила одежду. Даю голову на отсечение, что соблазняет начальство. И бабенка ничего – смазливенькая, глядишь, и получится. Нет, не выгорело. Тханг прикрикнул на нее, махнул рукой, словно показывал, как надо нырять с борта на причал. Женщина нырять не захотела, спустилась по трапу.
Когда стивидор вернулся на мостик, я спросил:
– Рабочий день у грузчиц скоро заканчивается?
– В полночь.
– А если какая-нибудь... отвлечется для оказания помощи какому-нибудь члену экипажа?
– Нельзя. План, – строго ответил он и улыбнулся.
– Но бывают же исключения? – давлю я, больше доверяя улыбке, чем тону.
– Иногда, – отвечает Тханг, озабоченно глядя в иллюминатор.
– Так может, спустимся ко мне в каюту... согласуем план выгрузки?
Стивидор вертит головой, проверяя, не слышал ли нас кто-нибудь, затем блымает «рыжиком» и говорит:
– Сходим.
Через полчаса мы возвращаемся на мостик. Тханг курит болгарскую сигарету, две пачки которых лежат у него в карманах. Улыбаться почему-то перестал, наверное, опьянев, заподозрил, что я позарюсь на его золотой зуб.
– Какая? – спросил он, кивнув на грузчиц.
Я подождал, пока моя симпатия поднимется на судно.
– Эта.
Тханг вышел на крыло, крикнул что-то на вьетнамском языке. Женщина, поправляя на ходу соломенную шляпку, пошла к надстройке. Когда она поднялась к нам, стивидор произнес короткую фразу и показал глазами на меня. Грузчица улыбнулась. Улыбнулся и он. Наверное, решил, что теперь у меня появился более достойный объект для покушения, чем его зуб.
– Как долго она может оставаться у меня?
Тханг махнул рукой: мол, какие мелочи – сколько надо, столько и пользуйся.
– До утра, да? – произнес он.
– О'кей! – Я дружески похлопал его по плечу. – Завтра перед обедом заходи ко мне.
– О'кей – произнес и он.
Грузчицу звали Хоа. Вообще-то я редко пользуюсь услугами проституток, считаю их чем-то типа стоматологов наоборот: припечет – куда от них денешься? Как ни усердствовали северовьетнамцы, а отучить Хоа от самой древней профессии им не удалось, по крайней мере, выражение лица у нее было такое, будто сосет тягучую и очень вкусную конфету и ждет, что я дам вторую, и одновременно нахальное, алчное и настороженное, будто я в прошлый раз не рассчитался с ней и сегодня хочу получить на дурняк – типичное для проституток всех стран и, наверное, всех времен. Вблизи она выглядела старше и менее симпатичной. Ничего, в темноте все женщины красивы. По-русски она не понимала ни бельмеса, а английским владела на уровне курсанта мореходки – «дай, сколько стоит, не понимаю». Этих знаний хватило, чтобы догадалась, чего от нее хотят, кроме чисто профессиональных услуг.
От старшего механика я вернулся около полуночи. В каюте стоял запах стирального порошка, а на веревках, натянутых наискось из угла в угол, сушились шмотки, которые перед моим уходом к Деду лежали, сваленные в кучу, в душевой. Лучше было бы повесить их в сушилке, но какой-нибудь «доброжелатель» обязательно заложит, и пришьют эксплуатацию человека. Одно время была кампания по изгнанию из партии и, следовательно, из пароходства, если прокатишься на велорикше. На моторикше – пожалуйста, а вело – ручной труд. Скорее уж – ножной. Кстати, а какой труд у проституток? С моей стороны – хреновый, а с ее?..
Хоа слежала в кровати, укрывшись простыней до подбородка. Не поворачивая головы, лишь скосив и без того раскосые глаза, она с любопытством смотрела, как я раздеваюсь. Можно подумать, первый раз видит такое. Наверное, соскучилась по прежнему ремеслу. Ничего, сейчас припомнит. Я умею заставить выложиться на полную катушку.
