Валерия Вербинина - Девушка с синими гортензиями
– Лично у меня сложилось впечатление, что пока женщина его интересовала, Рейнольдс обхаживал ее всеми доступными способами и тратил деньги без счета, – ответил Видаль. – А охладев, становился возмутительно груб. Сказать о надоевшей жене при всех «старуха» или «мерзкая потаскуха» было для него обычным делом. Между прочим, он и о собственной матери выражался ничуть не лучше.
– Слова нас сейчас не интересуют, – отмахнулась Амалия. – Там было что-то помимо словесной грубости или нет?
Видаль вздохнул.
– Если честно, мне кажется, что женщины вертели им как хотели, – наконец признался он. – Пока, разумеется, он был увлечен. И те, которые его знали, не жалуются, что любовник поднимал на них руку или что-то в таком роде. Но, в сущности, это ведь ничего не доказывает. Он мог убить жену, когда был пьян и не соображал, что делает.
– Полагаю, мне пока хватит того, что вы узнали о Рейнольдсе, – усмехнулась баронесса. – А вот с жертвой все обстоит иначе, и тут, наверное, я сама буду говорить с теми, кто ее знал.
– Мы займемся этим сегодня? – на всякий случай уточнил журналист. – У нас же есть еще множество свидетелей, которых мы не успели опросить.
– Сначала надо посмотреть, что ответили на мою телеграмму, посланную в Бордо, – сказала Амалия.
– Вы посылали телеграмму?
– Да, вчера, когда вернулась из монастыря. Меня интересует, когда мы сможем встретиться с Аленом Жерфо, бывшим рулевым на «Любимой».
– Можно вопрос? – прищурился Видаль. – Почему мы начали именно с матросов, а не с гостей? Куда проще поймать Шарля Мориса в «Ренессансе» или Ролана Буайе в его апартаментах возле парка Монсо.
– Мы начали с матросов по той же причине, по которой дом строят с фундамента, а не с крыши, – наставительно ответила Амалия. – Никогда не стоит недооценивать зоркость людей, которые работают на вас за деньги. Вы-то по наивности считаете, что они ничего не видят, а на самом деле все не так. Кроме того, не забывайте: если для матросов случившееся было волнующим событием, то для всех остальных являлось… скандалом, о котором некоторые участники его почти наверняка хотели бы забыть. Так вот, чтобы им не вздумалось давать нам ответы в духе «ничего не знаю, ничего не видел, спал всю ночь как убитый», мы сначала побеседуем с матросами и выясним, кто где находился и чем был занят. После чего нам будет гораздо легче разговорить гостей «Любимой».
Баронесса прервала разговор и прочитала текст только что полученной телеграммы.
– Все ясно, – кивнула затем она, – Жерфо завтра возвращается из плавания, значит, завтра мы и отправимся в Бордо. Пока у нас есть день, чтобы поближе познакомиться с Женевьевой Лантельм. Я уже знаю, что она была красива и вовсе не глупа, но этого все-таки мало, чтобы понять ее характер.
– С чего вы взяли, что актриса была не глупа? – проворчал журналист, исподлобья глядя на собеседницу.
– Хотя бы с того, что она хотела, чтобы ее рисовал Ренуар, а не ла Гандара[15], – ответила Амалия, и в ее глазах сверкнули золотые искры.
Видаль вздохнул:
– Не обессудьте, но на вашем месте я бы все-таки занялся опросом непосредственных свидетелей. Какая разница, в конце концов, какой у Женевьевы Лантельм был характер?
– Потому что ее гибель пока выглядит абсолютно нелогичной, и точно так же она воспринималась в 1911 году, – ответила Амалия. – Мы должны понять, что именно привело ее к такому концу.
– Что ж, – хмыкнул Видаль, – если следовать вашей теории, мы, наверное, должны начать с горничной.
– А почему бы нет? – откликнулась баронесса.
…Горничной Виктуар было на вид лет пятьдесят. Видаль окинул ее взглядом. Лицо любезное, но носящее отпечаток той специфической замкнутости, которая присуща только слугам, имеющим большой опыт работы с самыми разными господами. Наверняка женщина расторопна, всегда вежлива и никогда, что бы ни случилось, не выдает своих чувств, подумал журналист. Если о ком-то можно сказать «горничная, внушающая доверие», так именно о ней.
Впрочем, собеседница сразу же уколола Видаля, сказав, что они с мужем читают не «Пари-суар», а «Фигаро».
– Значит, когда мы напишем о вас, у вас будет прекрасный повод начать читать нашу газету, – тотчас же нашелся репортер.
Мадам Виктуар задумчиво посмотрела на него.
– Не уверена, что мне бы хотелось видеть свое имя в прессе.
– Тогда мы не будем его упоминать, – улыбнулся Видаль.
На помощь ему тотчас же пришла Амалия, которая так и не отказалась от облика секретарши известного журналиста, пожилой мадемуазель Алис. И вскоре журналист понял, что его «секретарша» по части умения внушать доверие может поспорить с самым преданным из слуг.
Через несколько минут обе дамы уже общались, как сердечные подруги, Видаль же довольствовался скромной ролью наблюдателя. Вошедшая во вкус Виктуар засыпала собеседницу подробностями жизни Женевьевы Лантельм, иные из которых были совершенно не предназначены для прессы. В конце концов, всякому приятно поговорить о себе – пусть даже рассказывая о ком-то другом.
– Люди театра – дело известное, – говорила Виктуар. – Сами понимаете, мадемуазель, они слегка без царя в голове, но среди них тоже разные попадаются. Как-то, когда мою хозяйку еще никто не знал, собирали средства в помощь одному бедному парализованному певцу. Богатая актриса дала двадцать франков, мадемуазель Лантельм – пять, но у нее с собой больше не было. Пять франков дал и богач-драматург, который собирал полные залы. Поэтому, когда говорят, что моя хозяйка была плохая или злая, это неправда. Сердце у нее было доброе, и она была отзывчивая. Немножко вспыльчивая, по правде говоря, но отходчивая. Потом, когда мадемуазель стала более известной, был другой сбор – в помощь семьям шахтеров, погибших при страшной катастрофе в шахте «Курьер». Так она дала аж целых двести франков! Ну да, мадемуазель Лантельм была немножечко безалаберная, разбрасывала вещи где попало. Я все убирала, конечно. Пыталась приучить ее к порядку, но она только смеялась и махала рукой. Она не всегда платила мне аккуратно, несколько раз я от нее уходила, но потом возвращалась. Мужчины вокруг нее не переводились, но это вовсе не значит, что ей пришлось легко. Она много работала, поверьте мне. Когда мадемуазель была совсем молодой, ей иногда приходилось работать в двух театрах за вечер. Надо было успеть отыграть спектакль в одном театре, а потом не опоздать во второй. Днем она отсыпалась, сами понимаете – спектакли начинаются около девяти, пока пьеса закончится, пока переоденешься, уже за полночь… А иногда ей приходилось играть в одной и той же пьесе дважды в день, утром и вечером, и так много дней подряд без передышки. Порой, когда она возвращалась домой, у нее не было сил даже раздеться, мадемуазель просто падала на постель. Приходилось снимать с нее ботинки, помогать расшнуровать корсет и прочее.
– А правда, что Женевьева Лантельм употребляла наркотики? – в упор спросил Видаль.
Виктуар вздохнула. Осуждающий вид почтенной служанки говорил сам за себя.
– Было дело, но тогда все в театре этим баловались. Позже хозяйка стала еще курить, потому что кто-то из поклонников сказал ей, будто с сигаретой она выглядит шикарно. Но сама она не любила ни табак, ни наркотики. Говорила, что благодаря им чувствует себя в форме. Еще она любила заучивать роль, расхаживая по комнате. Ходила и роняла на пол выученные листки. Иногда просила меня помочь – подать реплики. И всегда твердила мне, что станет знаменитой актрисой. Поэтому была счастлива, когда ее пригласила в свой театр мадам Режан. Но та – сама актриса, и, конечно, свой театр она создавала для себя. Мадемуазель Лантельм доставались только незначительные роли, иногда – второго плана. Конечно же, ей этого было мало. Помню, она вернулась домой совершенно раздраженная, потому что на репетициях ее роль урезали до одной сцены. Но даже об этой одной-единственной сцене критики написали добрые слова, потому что играла моя хозяйка хорошо. С театром Режан в конечном итоге ничего не вышло. Старуха – так мадемуазель называла владелицу – платила ей 600 франков с месяц и дополнительно по 5 с каждого представления. Потом контракт пересмотрели, плата немного увеличилась, но хороших ролей для мадемуазель по-прежнему не было. В конце концов моей хозяйке все это надоело. Когда она ушла из театра, ей пришлось нелегко, потому что мадам подала на нее в суд. Мадемуазель Лантельм подала встречный иск, но проиграла. Ее обязали заплатить 20 тысяч франков. В отместку она отняла у мадам Режан пьесу, в которой та мечтала сыграть. Но это было уже потом, когда моя хозяйка стала мадам Рейнольдс.
– Вы хорошо знали ее мужа? – спросил Видаль.
Виктуар поджала губы.
– Он был для нее одним из многих. В шутку называла будущего супруга Жожо. Его же имя Жозеф, вы помните… Но мне он никогда не нравился. Мсье Рейнольдс оплачивал ее апартаменты на улице Фортюни, сначала в доме 29, потом в доме 27. Дома стояли впритык друг к другу, но 27-й – такой, знаете ли, домик-игрушечка. Хозяйка называла его «мой пряничный домик». Рейнольдс мне не доверял и настоял на том, чтобы мадемуазель Лантельм взяла прислугу, которой платил он. Через некоторое время меня оттуда выжили, но я не сердилась на хозяйку. Она была многим обязана Рейнольдсу, потому что тот оплатил ее долг мадам Режан и услуги адвоката.
